"Север Гансовский. Пробужденье (Журнал "Химия и жизнь", 1969, NN 11-12)" - читать интересную книгу автора

объемным.
На следующий вечер Пряничкова слушал муж Иветты Митрофановны, молодой,
бледный музыкант-исполнитель с растрепанной шевелюрой. В среду Федя дважды
играл перед почтенными преподавателями Консерватории, и его там таскали по
метод-кабинетам. В четверг раздался телефонный звонок из Филармонии, и сам
Чернокостельский предложил открытые концерты с поездкой по Советскому
Союзу.
Но Пряничков занимался уже не только музыкой. Во вторник он притащил
домой купленный по случаю за 350 рублей миниатюрный токарный станок, в
среду - пишущую машинку. В этот же вечер он что-то вытачивал, в четверг
утром ни с того, ни с сего написал этюд о Бальзаке.
В редакции, на работе, в его манере общаться с авторами появилось
что-то напоминающее князя Мышкина из Достоевского. Пряничков стремился как
бы слиться с собеседником, полностью стать на его точку зрения и лишь
отсюда начинал рассуждать, поминутно сверяясь с оппонентом, радуясь, даже
если в конце концов приходил к выводу, отрицающему то, с чего он сам
начинал. Плохие статьи вдруг перестали существовать, в каждой Пряничков
находил интересное, вытаскивал это интересное вместе с автором, и если
материал не подходил для журнала, советовал, куда с ним пойти. Народ
повалил в антирелигиозный отдел, за неделю Пряничковым было обеспечено
целое полугодие. В ходе производственного совещания замредактора
потребовал внести в резолюцию, что именно Федиными усилиями "Знания и
жизнь" подняты на новую высоту.
Выполнял свою должность Федя легко. Утром, кончая завтрак, уже всей
душой стремился в журнал, а к пяти тридцати начинал радостно предвкушать,
что же сулит ему и семье вечер.
Дом Пряничковых, между тем, неудержимо менялся. Квартира стала чем-то
средним между студией художника и ремонтной мастерской. Рядом с первым
мольбертом возник еще один для Наташи, эскизы перемешались со слесарными
инструментами, на столе расположились акварельные и масляные краски, на
пианино раскрытые ноты. Пол - в прошлом предмет неустанных забот Шуры -
был затертым, железные опилки въелись в щели между паркетинами. Часам к
восьми приходили спецы из Института металлов, музыканты, которых навел муж
Иветты Митрофановны, художники, журналисты. Повадился сильно ученый
математик из университета, который, толкуя, всегда смотрел вверх, вывернув
шею, будто на потолке или в небе видел свои и чужие соображения уже
отраженными и абстрагированными. Из Заштатска ехали родственники того
сектанта, потом пошли знакомые этих родственников и родственники знакомых.
Отличные это были вечера. Звучал рояль, составлялись конкурсы на лучший
эскиз или карикатуру, вспыхивали дискуссии о судьбах человечества,
читались стихи, порой тут же сочиненные. В час выговаривалось столько
умного, сколько у прежних Пряничковых не набралось бы за пятилетку.
Художники учили Федину дочку рисовать, пианисты показывали ей современные
песенки. И Шура тоже постепенно делалась раскованной. Во время споров
глаза ее сочувственно перебегали от одного говорящего к другому, иногда
она уже готова была что-нибудь сказать, но всегда кто-то в комнате
опережал ее, остроумно и живо. Она переводила взгляд на этого нового, и, в
общем, всем очень нравилась.
В двенадцать, проводив гостей до метро, Пряничков помогал жене перемыть
посуду. Вдвоем они стояли минуту-другую над заснувшей дочкой. Шура стелила