"Север Гансовский. Башня (Авт.сб. "Человек, который сделал Балтийское море")" - читать интересную книгу автора

не ведут. Что деяния людей - научные открытия, создание произведений
искусства, подвиги любви и самоотвержения - что все это не может побороть
извечное зло эгоизма. Хотя, строго говоря, такое мнение нельзя было бы
даже считать убеждением, а лишь спекуляцией, бесплотной по существу,
поскольку для того, чтобы вообще наличествовать, она должна опираться на
то, что сама отрицает.
Я сделал передышку, набрал воздуха и продолжал:
- Обращаю ваше внимание на то, что мысль о бесцельности прогресса,
лелеемая столь многими современными философами и социологами, как будто
находит подтверждение в событиях последнего тридцатилетия. В самом деле:
сорок веков развития культуры, и вдруг все это упирается в яму Освенцима.
- Освенцим! Что вы знаете об Освенциме?
Я отмахнулся.
- Неважно. В яму Освенцима. На первый взгляд может показаться, что все
предшествующее было ни для чего. Но такая концепция не учитывала бы
коренного различия между добром и злом. Заметьте, что зло однолинейно и
качественно не растет, оставаясь всегда на одном и том же уровне. Рынок
рабынь, о котором вы говорили, и бесконтрольная власть - вот все его цели.
Поэтому вождь людоедского племени, избирающий очередную жертву среди своих
же трепещущих подданных, помещик-самодур с гаремом и Гитлер принципиально
не отличаются друг от друга, и того же помещика мы легко узнаем в
современном банкире, ежегодно меняющем красавиц секретарш. Между тем
совсем иначе дело обстоит с добром. Ему свойственно расти не только
количественно, но и качественно. Первобытный человек мог предложить соседу
только кусок обгорелого мяса. А что дают человечеству Леонардо да Винчи,
Бетховен, Толстой или Флеминг? Целые миры и совершенно новые возможности.
Добро усложняется, оно не однолинейно, а совершенствуется с каждым веком,
завоевывая все новые высоты и постоянно увеличивая свою сферу. Это и дает
нам надежду, позволяя верить, что мир движется вперед, к братству и
коммунизму.
(И концепция добра и коммунизма высказалась у меня как-то сама собой.)
Я умолк. Мне показалось, что Бледный и не слушает меня.
Действительно, сначала он заговорил о другом:
- Вы меня страшно испугали. - Он покачал головой. - Сердце почти
остановилось. Я подумал, что она уже пришла - та жуткая минута... - Он
помолчал, потом криво усмехнулся. - Посмотрите, что делается в двадцатом
веке с гонкой вооружений. Она уже вырвалась из-под контроля, развивается
сама собой, по собственным внутренним законам и приведет человечество к
краху. Да, уважаемый господин Кленк, накат прошлого, который создавался
веками, целой историей, слишком мощен, чтобы одно-единственное поколение
могло его остановить. Гонка вооружений - если только о ней одной говорить,
- сильнее современных людей.
- А усилие, - сказал я, - усилие, которое приходится делать и которое
противостоит как раз накату, как раз инерции обстоятельств или слепым
экономическим и политическим законам? Вот, например, Валантен. Он ведь мог
бы и не писать своих картин. Или писать их хуже. Но...
- Валантен как раз готовит вам сюрприз, - прервал меня Бледный. - Но,
впрочем, ладно. Что вы хотите всем этим сказать? Что вы предлагаете мне?
- Вам? - Тут я посмотрел ему прямо в глаза. - Вы знаете, что я вам
предлагаю. Сделайте это. Ведь нам же не хочется бояться. Ведь там, в самой