"Север Гансовский. Башня (Авт.сб. "Человек, который сделал Балтийское море")" - читать интересную книгу автора

например? Трудно ли быть, скажем, продавцом в магазине - отрезать,
взвешивать хлеб и улыбаться покупателям? Или батраком - разбрасывать навоз
в поле? Или правительственным чиновником - отдавать распоряжения
нижестоящим и сидеть на совещаниях? Все эти люди не создают ничего нового,
а лишь манипулируют уже давно апробированными элементами мысли и действия.
Им не приходится преодолевать инерцию действительности, они сталкиваются
только с легковыполнимыми задачами, с тем, что не требует крайнего
напряжения разума и воли. Но отчего же я не такой, как Крейцер, не такой,
как другие? Почему я не одет в хороший костюм, почему я не сытый, не
самоуверенный? Отчего я чужой в этом городе, где каждый сумел встроиться в
общий поток жизни, найти в нем свою ячейку - тесную или просторную - и
катит себе день за днем?
Сколько времени я смогу еще выдерживать это балансирование на краю
пропасти? И имеет ли смысл выдерживать его дальше?
Таких сильных приступов отчаяния у меня никогда раньше не было. Мне
страшно сделалось - чем же это кончится?
Я встал, прошелся по аллее и решил, что сейчас поеду в
Хельблау-Вальдвизе и посмотрю на свое пятно. Я чувствовал, что, если мне
не удастся тотчас же подтвердить себе, что моя жизнь имеет какой-то смысл,
я не выдержу.
У меня в кармане было еще несколько пфеннигов, и прежде предполагалось,
что я зайду куда-нибудь в закусочную, съем полпорции сосисок с маленькой
булочкой. Но теперь я понимал, что деньги нужны мне на трамвай - доехать
до Хельблау-Вальдвизе и увидеть пятно.
Я вышел из парка и медленно, чтобы не расходовать понапрасну силы,
добрел до трамвайной остановки.
В вагоне было много народу, тепло, и поэтому, пока мы ехали через
центр, я немного согрелся. Потом у вокзала почти все пассажиры вышли. Я
сел и стал смотреть в окно.
Когда-то, во времена моего далекого детства, трамвайные поездки были
лучшим развлечением для меня и моей матери. Пока мы еще ехали по городу,
обычно не в вагоне, а на площадке, мать крепко держала меня за руку, а
сама, отвернувшись и почти касаясь лбом стекла, что-то шептала про себя,
нахмурив брови и едва шевеля губами. Она была молодая, лет на десять
моложе отца, и долго держала на него смутную обиду за то, что он привез ее
в наш город из Саксонии, где она родилась и выросла.
В нашем городе ей не понравилось, она не сошлась с женами немногих
отцовских приятелей и чем-то напоминала птицу, попавшую не в свою стаю.
Часть обиды мать переносила на меня, считая, что я, родившийся уже жителем
нашего города, тоже ее противник и союзник отца. Это выражалось в быстрых,
искоса сторонних взглядах, в том, что она обычно отмалчивалась при моих
детских вопросах и уходила в свой отчужденный шепот. Но, впрочем, я не
очень-то замечал это. Все-таки она была моя единственная мать, и мне не с
кем было ее сравнивать. А во время трамвайных прогулок так счастливо было
припластоваться носом к толстому вагонному стеклу, наблюдать знакомые
улицы, на которых по мере движения к окраине сады все шире раздвигали
дома, редели прохожие и все синее делалось небо. Трамвай добирался до
вокзала, где рельсовый круг проходил уже вплотную к полю колосящейся
пшеницы. В опустевшем вагоне кондуктор солидно и важно подсчитывал билеты.
Трамвай, заскрежетав, останавливался, все кругом окутывала неожиданная