"Север Гансовский. Башня (Авт.сб. "Человек, который сделал Балтийское море")" - читать интересную книгу автора

огромная тишина, согретая солнцем, светлая и душистая. Мать, забыв про
свои обиды, резкая и быстрая в движениях, радостно подхватывала меня, и мы
бежали в поле.
Какие миры рухнули с тех пор, какие пропасти разверзлись!..
В ту эпоху город почти и кончался у вокзала. Дальше шли нивы,
перелески, бегущие по холмам, крестьянские дворы с красными крышами,
обсаженные ивами пруды, а за Верфелем открывалась светлая долина Рейна с
горами на левом лесистом берегу и доминирующим надо всем краем
полуразрушенным замком Карлштейн. Одним словом, то были пейзажи, которые
можно еще увидеть на гравюрах старинных немецких мастеров вроде Вольфа
Грубера или Альтдорфера и даже на акварелях поздних романтиков XIX века.
(Если, конечно, не замечать присущей большинству таких акварелей
слащавости.) Теперь же местность застроена и удивительным образом в то же
время полностью опустошена. В тридцатые годы вдоль линии трамвая наставили
прямоугольные железобетонные коробки, где должны были жить рабочие заводов
"Геринг-Верке". (Сейчас это "Акс".) Часть не успели достроить, а часть
была разрушена во время войны, и они так стоят теперь, поднимая к небу
гнутые железные прутья с нанизанными на них бесформенными кусками бетона и
вызывая мысли о внутренностях огромных, в клочья разорванных животных.
Бетонные коробки остались наконец позади. Трамвай - новая система -
остановился без скрежета.
Отсюда мне нужно было пройти еще около пяти километров лугами к лесу
Петервальд. Снег оставался уже только кое-где рыхлыми кучами у канав, он
потемнел и изноздрился. Но все равно было еще холодно. Вечерело. Природа
вокруг была по-весеннему неприбранной, косматой, сорной, болезненной.
Шлепая по грязи, я добрел до заброшенной мызы, разбитой прямым
попаданием бомбы, потом обошел вдоль канавы большое поле картофеля,
обрабатывать которое приезжают откуда-то издалека.
Поворачивая к лесу, я случайно обернулся и увидел сзади, шагах в
двадцати, небольшого роста мужчину в черном полупальто.
Я сделал вид, будто у меня развязался шнурок на ботинке, и пропустил
мужчину вперед.
У него было очень бледное лицо. Проходя мимо, он бросил на меня
странный взгляд: испуганный, жалкий, даже почему-то виноватый, однако
притом наглый и черпающий силу именно в своей слабости и
несопротивляемости, в готовности отказаться от всего и от самого себя в
том числе, что-то напоминающее жидкого морского моллюска, который живет
лишь благодаря тому, что уступает всякому давлению.
Он повернул на дорогу, ведущую в обход леса к хуторам. Фигура у него
тоже была необычная, как бы без костей, резиновая. Казалось, он мог бы
согнуться в любом месте.
Я подождал, пока он скроется за поворотом, и потом сам углубился прямо
в лес.
В прошлом году я очень точно запомнил место, где создал пятно, и теперь
шел уверенно. Свернул с тропинки, затем возле расщепленного молнией вяза
сделал поворот на прямой угол и отсчитал пятьдесят шагов густым
ольшаником.
Вот она, поляна, и тут у корней дуба должно быть пятно.
Я подошел к дубу, но пятна не было.
Черт возьми! Меня даже в пот бросило. Теоретически пятно должно было