"Север Гансовский. Башня (Авт.сб. "Человек, который сделал Балтийское море")" - читать интересную книгу автора

только в сорок четвертом, когда мы были в Корсунь-Шевченковском "котле",
понял, что веду вычисления по неверному пути. Тогда был зимний вечер.
Остатки разгромленных войск стянулись в деревню Шандеровку. Горели избы.
Наши батальоны выстроились вдоль улицы. Там и здесь стояли машины с
тяжелоранеными, и все понимали, что их уже не удастся взять отсюда. Из
дома в сопровождении штабистов вышел генерал Штеммерман, командовавший
окруженной группировкой. Он стал перед строем и громко прочитал приказ о
прорыве, а мы передавали его, фраза за фразой, по всем ротам. Когда
Штеммерман кончил, сделалось тихо, и только слышно было, как трещит в
пламени дерево. Потом многие в рядах заплакали. Штеммерман скомандовал:
"На молитву!" Шеренги рот опустились, только сам он остался стоять,
обнажив на морозе седеющую голову. И в этот миг я - той, другой, половиной
мозга - понял, что мой вакуум-тензор не имеет физического смысла. Ужас
охватил меня при мысли, какой огромный труд предстоит, чтобы исправить и
переделать все последующее. Кругом раздавались крики и стоны, начали
подрывать автомашины и орудия. Звено вражеских самолетов вынырнуло из
низких облаков, пулеметные очереди ударили по рядам. Странно и чудовищно
трагедия десятков тысяч людей, брошенных негодяями на гибель в чужой
стране, переплелась с драмой моей научной работы.
Но все-таки мне удалось выйти из окружения тогда и вывести троих своих
солдат. Потом в госпитале и далее опять на фронте я принялся переделывать
все в уме. На это ушло около года. Чтобы мысленно не переписывать массу
бумаг рукой, я в уме выучился печатать на машинке свои работы. И
перепечатал...
Таким образом, я вернулся в родной город, имея при себе три тома
сочинений. В мыслях, но они были.
Однако мне, годы оторванному от развития науки, требовалось узнать еще
много. Я вошел в подъезд университета.
Было так счастливо после окопов войны первые два года в университете!
Казалось, прошлое похоронено, убийцы будут наказаны. Впервые я чувствовал
себя человеком, лица людей оживлялись, когда я обращался к ним. Услужливый
Крейцер бегал по коридорам, разнося мои остроты.
Но время шло. Снова загрохотал барабан.
Порой мне начинало казаться, что мир вокруг понимает и знает нечто
такое, что недоступно мне. Ганс Глобке, комментатор нюрнбергских законов,
стал статс-секретарем при Аденауэре. В университете вдруг выяснялось, что
студент такой-то не только студент, но еще и сын либо племянник
влиятельного лица и что это важнее всех научных истин. На последних курсах
мои сверстники начали поспешно делать карьеру.
Но я не хотел этого. И не умел.
Мысль об "антисвете", об абсолютной черноте явилась предо мной, я вновь
погрузился в расчеты.
Труден был путь к пятну. Одиннадцать лет я непрерывно трудился,
используя мозг в качестве быстродействующей счетной машины. Похудел,
побледнел, живу в нищете. Я разучился разговаривать с людьми. Но аппарат
рассчитан, и создано черное.
Я Человек. Это доказано.
У меня в руках великое открытие. Другое дело, что оно пришло в мир
слишком рано. Это не уменьшает достоинства моего труда.
Я встал со скамьи, прошелся по аллее. Усталость исчезла, чувствовал,