"Нина Габриэлян. Хозяин Травы" - читать интересную книгу автора

весь матрас насквозь..." - "Ничего, ничего, потерпи немножко". Прошло
полчаса, "Скорой" не было. Потом еще пятнадцать минут. Я снова позвонил.
"Машина сломалась, - объяснили мне, - сейчас починят и приедут. Вы ей пока
лед на живот положите". - "А где же его взять?" - "Ну, если льда нет, курицу
положите. Курица у вас в морозилке есть?" Я пошел на кухню. Курицы не было.
Когда я вернулся в комнату, она лежала на спине и тихо хрипела.
Смотрела она не на меня, а на кого-то незримого в полуметре над ее ступнями,
и лампа горела, красный торшер, и освещала ее помучневшее лицо. Сколько это
длилось, не знаю. И то ли от ее равномерных хрипов, то ли отчего-то еще мной
вдруг овладело странное чувство, и с изумлением я понял, что чувство это
было блаженство, и стал раскачиваться в такт ее хрипам. Незримый
уговаривал ее, она делала головой "нет, нет", я раскачивался все сильнее,
она протестовала все слабее, и завитушки топорщились вокруг ее головы,
рыжие, взмокшие - и вдруг лицо ее дернулось, челюсть отвалилась, и рыжая
кукла смотрела на меня закатившимися глазами.
Когда ее увозили в морг, носилки зачем-то поставили вертикально,
брезент, которым ее накрыли, оттопырился, и я увидел, как ее легонькое тело
упало на дно мешка.
Ночью какая-то женщина, пожилая, рыжая, бродила по моей комнате и
что-то искала. Я натянул одеяло до самого носа, чтобы она не заметила меня.
Но она заметила, она приблизилась к моей постели и... "Бирку, - заплакала
она, - девочке моей бирку на ногу привязали, а мне, мне даже не сообщили. А!
А! А! " Но как же я мог ей сообщить, ведь Полина никогда не давала мне ее
адреса. Да я и не интересовался.

День кремации был солнечный. Но в крематории царил серый полумрак, и
розовый гроб, не знаю, почему они дали нам розовый, резко выделялся на сером
фоне. Она лежала, сложив на груди свои ручки-крылышки, и улыбалась. Рыжая
дымка волос мягко обрамляла ее заострившееся личико. Укрытая по грудь белой
простыней, она напоминала какое-то диковинное насекомое, которое как бы уже
начало высвобождаться из своего кокона, уже выпростало из него свою пушистую
головку и крылышки, как бы готовясь взлететь, и тут здоровенная тетка,
служительница крематория, решительными шагами приблизилась к ней и
прожурчала: "Уважаемые родственники и друзья, попрощаемся с дорогой
усопшей". И все засуетились, стали совать гвоздики в гроб, Наташа припала к
плечу Аркадия Ефимовича и грубо зарыдала, в ответ ей грянула музыка, в полу
распахнулась дыра, улыбающаяся Полина медленно ушла под пол, я заплакал. "Да
брось прикидываться-то, Павел Сергеевич", - прошептал мне кто-то на ухо,
нет, наверное, мне это почудилось, дома зеркало было завешено белой
простыней, кто-то сказал, что так нужно, чтобы зеркало не поймало ее душу,
но я-то знал, зачем это надо на самом деле.

Я взял отпуск. Мне невмоготу было видеть людей, выслушивать
соболезнования. Впрочем, мне никто и не звонил. Я слонялся по квартире,
включал телевизор, выключал и снова включал и повсюду, повсюду натыкался на
следы ее жизни: в ванной из стаканчика торчала ее зубная щетка, в гардеробе
на плечиках висел ее голубенький халатик. А по ночам я парил над нарядными
кладбищами - черные надгробия на белом снегу, красные гвоздики... - яркие,
праздничные города мертвых! Я летел, я парил, легкий, невесомый, умерший...
Она явилась мне лишь однажды. Я крался по длинному коридору, это была