"Франц Фюман. Еврейский автомобиль" - читать интересную книгу автора

колыхались на ветру, а мы стояли на сброшенных чешских буквах, гербах и
флагах, мы попирали их ногами и обнимали наших освободителей. И я помню,
что был счастлив, что кричал и смеялся со всеми. Потом солдаты хотели
снова построиться в колонну, чтобы идти дальше, но мы загородили им
дорогу, мы несли вино и фрукты, бутерброды, и пирожные, и молоко, а
солдаты не знали, как, принимая подарки, удержать винтовки на плече.
Поющее, ликующее, кричащее шествие медленно двигалось по улице к рыночной
площади: освободители и освобожденные. Процессию то и дело задерживали
волны ликования, и она вдруг остановилась перед домом нашего скорняка, и
сквозь крики "хайль!", сквозь ликование, сквозь крики и вопли пробилось
сначала фырканье, а потом оглушительный хохот. Солдаты стояли перед
вывеской нашего скорняка, подталкивали друг друга локтями и надрывались от
смеха.
Мы тупо уставились на вывеску и хохотали вместе с ними, не понимая, над
чем они смеются, пока один из солдат, задыхаясь от смеха, не выговорил с
трудом:
- Это надо же! Задничек! Сейчас лопну от смеха! Посмотрите, как зовут
этого парня! Задничек!
Понятно, мы поглядели и тоже схватились за животики от смеха. Задничек!
Мы тысячу раз видели его вывеску, и никогда она не вызывала у нас смеха.
Обычная чешская фамилия, мы эту фамилию слышали и читали сотни раз, и
никогда она не казалась нам смешной, но солдаты сразу увидели: Зад-ничек.
Где только были наши глаза! Мы тряслись от смеха, а Карли сделал
непристойный жест.
Антон Задничек, наш скорняк, со слезами ярости и стыда на глазах
уверял, что он не отвечает за свою фамилию, что он никакой не чех, а
немец, настоящий немец, что в его семье с незапамятных времен не было ни
одного чеха и что завтра, нет, даже сегодня, если только можно, он
переменит свою фамилию на Попман, или еще лучше на Попенман, или на
Папенман, это будет настоящая немецкая фамилия. Солдаты весело похлопывали
скорняка по плечу и говорили: да, он должен это сделать, ведь теперь-то
они его освободили. Над горами шумели самолеты. Скорняк вытер носовым
платком глаза и сказал, что все еще никак не может поверить, что он теперь
действительно свободен и что чехи больше никогда не придут. Я тоже никак
не мог в это поверить. Солдаты говорили, что мы можем быть спокойны, они
нас освободили и никогда больше чехи не вернутся.
Потом походная колонна снова построилась, зазвенели колокольчики,
ударили литавры, закричали трубы, и солдаты замаршировали по рыночной
площади, печатали шаг сапоги, все винтовки, как одна, смотрели вверх, и
солдаты прошли по рыночной площади, а оттуда разошлись по квартирам. Нам
достался обер-фельдфебель. Я освободил ему свою комнату и соорудил себе
постель на чердаке, а отец принес из погреба бережно хранившуюся бутылку
старого штейнвейна. Она пролежала там двадцать лет, покрылась пылью и
паутиной, но сегодня настал ее час: через двадцать лет пришла свобода!
Свобода пришла, она спустилась с гор с развевающимися волосами, в
красных сапогах, с голыми икрами, и ее рот дышал кюммелем и шнапсом.
Она пришла в распивочные и трактиры и обосновалась там. Она царствовала
неделю, и на эту неделю весь наш городок превратился в один большой
трактир, в один большой бордель. Мы праздновали наше освобождение сплошной
нескончаемой пирушкой. Занятий в школе не было. Все, кто не должен был