"Юлиус Фучик. Слово перед казнью " - читать интересную книгу автора Дорога далека от образцовой: одна выбоина, другая... не проехали мы и
двухсот метров, как я потерял сознание. Забавная это была поездка по пражским улицам: пятитонка, предназначенная для тридцати арестованных, расходует бензин на единственного узника, и четверо эсэсовцев с револьверами, бросая вокруг свирепые взгляды, сторожат бесчувственное тело, чтобы оно не сбежало. На другой день забава повторилась. На этот раз я выдержал до самого дворца. Допрос был недолгим. Гестаповец Фридрих несколько неосторожно "прикоснулся" ко мне, и обратно меня опять везли в беспамятстве. Настали дни, когда уже не было сомнения в том, что я жив: боль - родная сестра жизни - весьма ощутительно напоминала мне об этом. Тюрьма уже узнала, что по какому-то недосмотру я остался жив, и посылает мне привет. Он приходит перестукиванием через толстые стены, я видел его в глазах коридорных, разносивших еду. Только моя жена ничего не знала обо мне. В одиночке, всего одним этажом ниже меня и на две-три камеры дальше, она жила в тревоге и надежде до того дня, когда соседка прошептала ей на утренней прогулке, что, избитый на допросе, я умер в камере. Густа шла по двору, все кружилось у нее перед глазами, она не чувствовала, как "утешала" ее надзирательница, тыча кулаком в лицо и загоняя обратно в шеренгу, стремясь поддержать тюремную дисциплину. Что видела она, глядя без слез на белые стены камеры своими большими добрыми глазами? А на другой день новая весть - я не забит до смерти, но не вынес пыток и повесился в камере. В это время я валялся на тощем тюфяке и каждый вечер и каждое утро любила. Как она могла их не слышать, ведь я вкладывал в них столько чувства! Теперь она уже знает обо мне, теперь она уже слышит мои песни, хотя мы сейчас дальше друг от друга, чем тогда. Теперь уже и тюремные надзиратели знают и свыклись с тем, что в камере. № 267 поют. Надзиратели уже не стучат в дверь, чтобы было тихо. Камера № 267 поет. Всю свою жизнь я пел песни и не знаю, с какой стати расставаться мне с песней сейчас, перед самым концом, когда жизнь ощущается особенно остро. А папаша Пешек? Ну, это просто замечательно: он тоже очень любит петь. У него ни слуха, ни голоса, никакой музыкальной памяти, но он любит песню такой хорошей и верной любовью и находит в ней столько радости, что я даже не замечаю, как он перескакивает с одного тона на другой и упорно берет "соль" там, где просто просится "ля". И мы поем. Поем, когда нам взгрустнется, поем, когда выдается солнечный денек, песней провожаем товарища, с которым, наверное, никогда не увидимся, песней приветствуем добрые вести о боях на востоке, поем для утешения и поем от радости, как люди поют испокон веков и будут петь, пока существует жизнь. Без песни нет жизни, как нет ее без солнца. А нам песня нужна вдвойне, ибо солнце к нам не показывается - камера № 267 выходит на север. Только летом на восточную стену камеры на мгновение ложится солнечный луч вместе с тенью решетки. Папаша стоит, опершись на койку, и смотрит на мимолетные блики, и его взгляд - самый грустный, какой здесь только можно увидеть. |
|
|