"Юлиус Фучик. Слово перед казнью " - читать интересную книгу автора

Дорога далека от образцовой: одна выбоина, другая... не проехали мы и
двухсот метров, как я потерял сознание. Забавная это была поездка по
пражским улицам: пятитонка, предназначенная для тридцати арестованных,
расходует бензин на единственного узника, и четверо эсэсовцев с
револьверами, бросая вокруг свирепые взгляды, сторожат бесчувственное тело,
чтобы оно не сбежало.
На другой день забава повторилась. На этот раз я выдержал до самого
дворца. Допрос был недолгим. Гестаповец Фридрих несколько неосторожно
"прикоснулся" ко мне, и обратно меня опять везли в беспамятстве.
Настали дни, когда уже не было сомнения в том, что я жив: боль - родная
сестра жизни - весьма ощутительно напоминала мне об этом.
Тюрьма уже узнала, что по какому-то недосмотру я остался жив, и
посылает мне привет. Он приходит перестукиванием через толстые стены, я
видел его в глазах коридорных, разносивших еду.
Только моя жена ничего не знала обо мне. В одиночке, всего одним этажом
ниже меня и на две-три камеры дальше, она жила в тревоге и надежде до того
дня, когда соседка прошептала ей на утренней прогулке, что, избитый на
допросе, я умер в камере. Густа шла по двору, все кружилось у нее перед
глазами, она не чувствовала, как "утешала" ее надзирательница, тыча кулаком
в лицо и загоняя обратно в шеренгу, стремясь поддержать тюремную дисциплину.
Что видела она, глядя без слез на белые стены камеры своими большими добрыми
глазами?
А на другой день новая весть - я не забит до смерти, но не вынес пыток
и повесился в камере.
В это время я валялся на тощем тюфяке и каждый вечер и каждое утро
упорно поворачивался на бок, чтобы пропеть Густе песни, которые она так
любила. Как она могла их не слышать, ведь я вкладывал в них столько чувства!
Теперь она уже знает обо мне, теперь она уже слышит мои песни, хотя мы
сейчас дальше друг от друга, чем тогда.
Теперь уже и тюремные надзиратели знают и свыклись с тем, что в камере.
№ 267 поют.
Надзиратели уже не стучат в дверь, чтобы было тихо.
Камера № 267 поет. Всю свою жизнь я пел песни и не знаю, с какой стати
расставаться мне с песней сейчас, перед самым концом, когда жизнь ощущается
особенно остро.
А папаша Пешек? Ну, это просто замечательно: он тоже очень любит петь.
У него ни слуха, ни голоса, никакой музыкальной памяти, но он любит песню
такой хорошей и верной любовью и находит в ней столько радости, что я даже
не замечаю, как он перескакивает с одного тона на другой и упорно берет
"соль" там, где просто просится "ля".
И мы поем. Поем, когда нам взгрустнется, поем, когда выдается солнечный
денек, песней провожаем товарища, с которым, наверное, никогда не увидимся,
песней приветствуем добрые вести о боях на востоке, поем для утешения и поем
от радости, как люди поют испокон веков и будут петь, пока существует жизнь.
Без песни нет жизни, как нет ее без солнца. А нам песня нужна вдвойне,
ибо солнце к нам не показывается - камера № 267 выходит на север. Только
летом на восточную стену камеры на мгновение ложится солнечный луч вместе с
тенью решетки.
Папаша стоит, опершись на койку, и смотрит на мимолетные блики, и его
взгляд - самый грустный, какой здесь только можно увидеть.