"Юлиус Фучик. Слово перед казнью " - читать интересную книгу автора

Через сколько тысяч тюремных камер прошли его представители по пути к
прогрессу? И через сколько еще пройдут? А конца - не видно. И все же мир
больше не погружен в спячку, не спит!
Семь "шагов туда, семь обратно. У одной стены откидная койка, на
другой - грязно-бурая унылая полочка с глиняной посудой. Да, все это мне
знакомо. Теперь, правда, тут кое-что механизировано: проведено центральное
отопление, вместо параши стоит унитаз. А главное - механизированы люди.
Узники обязаны быть автоматами. Нажмите кнопку, то есть загремите ключом в
замке, или откройте "глазок" - и узники вскакивают, чем бы они ни были
заняты, и вытягиваются в струнку; распахивается дверь, и староста камеры
выпаливает единым духом:
- Ахтунг! В камере двести шестьдесят седьмой заключенных трое все в
порядке.
Итак, N 267. Это наша камера.
Но у нас автомат с изъяном: вскакивают только двое. Я лежу на тюфяке у
окна, лежу ничком неделю, две недели, месяц, полтора месяца, и снова
возвращаюсь к жизни: уже поворачиваю голову, уже поднимаю руку, уже
приподнимаюсь на локтях и даже пытаюсь перевернуться на спину. Разумеется,
легче описать, чем пережить это.
Изменилась и камера. Вместо тройки на дверях висит двойка, нас теперь
только двое. Исчез Карлуша, младший из тех двух, которые с грустной песней
меня хоронили. Осталась лишь память о его добром сердце. Собственно, я помню
очень смутно только последние два дня его пребывания с нами. Он не раз
терпеливо рассказывал мне свою историю, а я то и дело засыпал во время его
рассказа.
Звали его Карел Малец, по профессии он машинист, работал в шахте где-то
около Гудлиц и тайком выносил оттуда взрывчатку для подпольщиков. Сидит он
уже около двух лет, а теперь его повезут на суд, вероятно, в Берлин.
Арестованных по этому делу много, целая группа. Кто знает, что с ними
будет... У Карела жена и двое детей, он их любит, крепко любит... "но это
был мой долг, сам понимаешь, иначе было нельзя".
Он подолгу сидит около меня и старается заставить меня поесть. Не могу.
В субботу - неужели я здесь уже восьмой день? - он решается на крайнюю меру:
докладывает тюремному фельдшеру, что я за все время ничего не съел.
Фельдшер, вечно озабоченный человек в эсэсовской форме, без ведома которого
врач-чех не имеет права прописать даже аспирин, сам приносит миску
больничной похлебки и стоит около меня, пока я все не съедаю. Карел очень
доволен успехом своего вмешательства, и на другой день сам вливает в меня
миску воскресного супа.
Но со вторым блюдом ничего не выходит: изуродованными деснами нельзя
жевать даже разваренный картофель воскресного гуляша, а распухшее горло
отказывается пропустить сколько-нибудь твердый кусок.
- Гуляш - и тот не ест! - жалуется Карел и грустно покачивает головой.
Потом он с аппетитом съедает мою порцию, честно поделив ее с "папашей".
Кто не побывал в 1942 году в Панкраце, тот не знает и не может знать,
что такое гуляш! Регулярно, даже в самые трудные времена, когда у всех
заключенных бурчало в желудке от голода, когда в бане мылись ходячие
скелеты, когда каждый - г хотя бы глазами - покушался на порцию товарища,
когда противная каша из сухих овощей, разбавленная жиденьким помидорным
соком, казалась желанным деликатесом, в эти трудные времена, регулярно, два