"Николай Фробениус. Другие места" - читать интересную книгу автора

настроение у меня будет уже в полном порядке.
Не знаю, что из всего этого выйдет. Не знаю, напишу ли я вообще
что-нибудь, кроме одной этой страницы. Может быть, закончу на этом и сдамся,
а может, привыкну к звукам мирного сна в спальне.
Я перестаю писать и смотрю на освещенное окно в доме напротив. В той
квартире всегда горит свет. Мне видна кухня. На кухонном столе - чашка кофе,
на блюдце лежит недокуренная сигарета. Кто-то небрежно прислонил к стене
стул, я думаю об этом, о стуле, почему кто-то небрежно прислонил его к
стене, а не поставил на место. Мое любопытство растет, приобретая форму
безумия, и мне кажется, что там что-то случилось, может, им позвонили по
телефону и сообщили нечто важное, чрезвычайно важное, и потому жильцы в
спешке покинули квартиру, оттолкнув стул с дороги, у них не было времени
поставить его на место, им пришлось уйти очень быстро, они не могли терять
ни минуты, они спустились по лестнице, выбежали на улицу, остановили
такси...
Я заставляю себя перевести взгляд на компьютер. Тебе это вредно, бурчу
я. Вредно думать о новых комнатах, новых местах, новых историях. Хватит с
тебя неприятностей, у тебя другие заботы, ты должен вспомнить все, что
случилось в Копенгагене, заново пережить это и найти нужные слова, которые
хотя бы отчасти передали бы то, что тогда - не так уж давно - случилось.
Мама, отец и я стояли опершись на поручни. Нам редко случалось стоять
вот так, рядом друг с другом, и молчать.
Может, анонимность съемки окрасила наше настроение у поручней? Может,
нами владело чувство, что нас все еще снимают?
Мне не хотелось говорить. Вместо этого я думал, что вокруг нас
сомкнулась тишина. Мы стояли в круге, очерченном тем, что не было сказано.
Но это не могло длиться долго. Единение, которое есть в молчании, почти
нестерпимо. Потом мамины руки покроются морщинами, станут старыми и
больными. А его лица я вообще уже не увижу.
Солнечный свет угасал. Темнота и вода - это единственное, что мы еще
видели. Я перегнулся через поручни. Внизу плескалось и пело море. Оттуда к
нам поднимался задушенный стон, там, глубоко, безмолвный мир исторгал
какие-то звуки.
На волнах качалось что-то желтое. Похожее на дождевик.
- Что это?
Я показал на желтый предмет. Родители наклонились, пытаясь разглядеть,
что это такое. Корпус парома отвесно уходил в воду. Несколько минут мы
следили взглядом за желтым дождевиком...
Потом он исчез.
Паром медленно переваливался с борта на борт. Палуба ходила под ногами,
и мне вдруг показалось, что, если это движение не прекратится, мы
перевернемся вверх ногами. Волосы будут торчать дыбом, из карманов
посыплется дождь монет. Это напомнило мне о том, как проявлялись фотографии
в старом отцовском "Поляроиде". Мир на них изменялся очень медленно.
Мы стояли на палубе парома, идущего в Копенгаген. Это был датский
паром.
И мир медленно изменялся.
Отец курил, выпуская струю дыма далеко за поручни. Он всегда
наслаждался курением. И подходил к нему очень серьезно. Его губы плотно
обхватывали мундштук сигареты, и сразу становилось понятно, что он