"Макс Фриш. Homo Фабер" - читать интересную книгу автора

губки.
Я не узнал его.
Язык у него тоже был синеватый...
Собственно говоря, тут и рассказывать нечего, банальное происшествие -
он раскачивался в струях теплого воздуха, шея его набрякла над проволочной
петлей...
Впрочем, я вовсе не собирался все это рассказывать.
Его руки... прямые, словно палки...
К сожалению, моя гватемальская пленка еще не проявлена, описать это все
равно невозможно, это надо увидеть своими глазами.
Сабет в синем вечернем платьице...
Несколько раз за вечер он внезапно возникал передо мной - мой друг,
качавшийся в проволочной петле, возникал так явственно, будто мы его и не
похоронили, быть может, потому, что в баре бормотало радио, точь-в-точь
как там, у него в бараке, - ведь он даже не выключил свой приемник.
Вот так оно было.
Когда мы его обнаружили, радио, как я уже сказал, что-то бормотало.
Негромко. Сперва мы даже подумали, что говорят в соседней комнате, но
никакой соседней комнаты не оказалось: мой друг жил совершенно один; и
только когда заиграла музыка, мы сообразили, что это приемник; конечно, мы
его тут же выключили, потому что это было совсем некстати - играл джаз.
Сабет расспрашивала меня.
Почему он это сделал?
Он нам этого не сказал, он висел, как деревянная кукла, и смердел, как
я уже говорил, и качался от сквозняка...
Вот так оно было.
Когда я встал, я уронил стул. Грохот. Все обернулись, но Сабет, нимало
не смутившись, подняла его и сказала, что проводит меня до каюты, но я не
хотел.
Я хотел на палубу.
Я хотел быть один.
Я был пьян.
Назови я тогда его имя и фамилию - Иоахим Хенке, все тотчас изменилось
бы, но я, как видно, не назвал даже его имени, а просто рассказывал о
своем друге, который повесился в Гватемале, о трагическом несчастном
случае.
Однажды я снял ее своей кинокамерой.
Когда наконец Сабет заметила, что я ее снимаю, она высунула язык, но я
продолжал ее снимать и с высунутым языком до тех пор, пока она, всерьез
рассердившись, не отругала меня. Что это мне взбрело в голову? Она
спросила меня напрямик:
- Что вы, в конце концов, от меня хотите?
Было это утром.
Мне бы отшутиться и спросить, уж не мусульманка ли она, раз ее нельзя
снимать, или, может быть, она просто суеверна? Да и вообще, что она
вообразила? Я был готов вытащить эту несчастную пленку (ту самую, на
которую я через телеобъектив снимал махавшую мне на причале Айви) из
кассеты и засветить ее. Пожалуйста! Больше всего я злился на себя: до
самого обеда меня мучило, что она говорила со мной таким тоном; за кого же
она меня принимает, думал я, если позволила себе сказать: "Вы все время