"Макс Фриш. Homo Фабер" - читать интересную книгу автора

получала стипендию (англ.)], едет теперь домой, к маме, которая живет в
Афинах, а господин Пипер живет в Восточной Германии, потому что продолжает
верить в коммунизм; больше всего ее беспокоило в эти дни, найдет ли она в
Париже дешевую гостиницу; затем она собиралась автостопом (я считал это
просто безумием) добраться до Рима; кем она будет, она еще не решила - то
ли детским врачом, то ли художницей (ее интересовало прикладное
искусство), то ли еще кем-нибудь в этом духе, а может быть, вовсе
стюардессой, чтобы много летать. Но при всех обстоятельствах она мечтает
попасть в Индию и Китай. Сабет (в ответ на мой вопрос) дала мне сорок лет,
но, узнав, что мне скоро стукнет пятьдесят, не удивилась. Ей было
двадцать. Самое большое впечатление, пожалуй, произвело на нее то, что я
лично помнил, как Линдберг совершил первый трансатлантический перелет
(1927 год), - мне тогда было двадцать лет, она сама это высчитала, прежде
чем поверить. Видимо, после этого я показался Сабет уж таким старым, что
она не удивилась бы, расскажи я ей как очевидец о наполеоновских войнах.
Обычно я стоял у перил - ведь нельзя было допустить, чтобы Сабет (чаще
всего она была в купальном костюме) сидела прямо на досках палубы, а я в
это время разлеживался бы в шезлонге, как дядюшка, но и наоборот: Сабет в
кресле, а я рядом на корточках - тоже выглядело бы смешно.
Я ни в коем случае не хотел ей навязываться.
Я играл в шахматы с мистером Левином, все мысли которого были
сосредоточены на сельском хозяйстве, или с другими пассажирами, которым
ставил мат не позже чем на двадцатом ходу; это было скучно, но я
предпочитал скучать сам, нежели наводить скуку на девочку, - иными
словами, я говорил с нею, только когда мне было что ей сказать.
Я запретил ей идти в стюардессы.
Чаще всего Сабет сидела уткнувшись в свою толстую книгу, и, когда она
говорила о Толстом, я спрашивал себя, что, собственно, такая девчонка
может знать о мужчинах. Толстого я не читал. Конечно, она откровенно
дразнила меня, когда говорила:
- Сейчас вы снова рассуждаете как Толстой.
При этом она искренне восхищалась Толстым.
Однажды в баре я рассказал вдруг - сам не знаю почему - о своем друге,
который повесился, и о том, как мы его увидели: к счастью, он сделал это,
предварительно закрыв все двери и окна, а не то грифы выпотрошили бы его,
как дохлого осла.
Сабет нашла, что у меня нет чувства меры.
Я потягивал перно, третью или четвертую рюмку, посмеивался и
рассказывал, как это выглядит, когда человек болтается на проволоке: ноги
не касаются пола, словно он парит в воздухе...
Стул, с которого он спрыгнул, валялся тут же.
Сам он оброс бородой.
Понятия не имею, зачем я все это рассказывал. Сабет сочла меня циником,
потому что я говорил об этом со смехом. Но он и в самом деле был
негнущийся, словно деревянная кукла...
Я курил одну сигарету за другой.
Его лицо почернело от застоявшейся крови.
Он раскачивался на проволоке, словно огородное пугало на ветру.
К тому же он смердел.
Ногти у него были фиолетовые, руки серые, а ладони белесые - цвета