"Давайте напишем что-нибудь" - читать интересную книгу автора (Клюев Евгений Васильевич)

ГЛАВА 4 Развитие все еще недоразвитого действия

Глава четвертая связана отнюдь не с третьей главой, как читатель, небось, наивно предполагает, а вовсе даже со второй. Впрочем, обо всем таком читателя, видимо, никогда не стоит информировать – и вообще предупреждать его о чем бы то ни было есть дело совершенно бесполезное: читатель все равно будет вести себя не просто противоположным, а именно что прямо противоположным образом. Например, если я сейчас попрошу его не заглядывать на какую-нибудь определенную страницу настоящего художественного произведения, то, голову даю на отсечение, на нее-то он прежде всего и заглянет, не успев даже прочитать до конца, почему я, собственно, прошу его этого не делать. Иными словами, с читателем лучше никогда ни о чем не договариваться и уж ни в коем случае не ставить его в известность о намерениях и планах автора, а также о том, что с чем в художественном произведении соотносить. В идеале надо, наоборот, морочить читателю голову всеми возможными способами – это-то я и собираюсь успешно делать в дальнейшем, даже не извиняясь за содеянное, как делают другие порядочные писатели.

Итак…


– Попробуйте бросить – если получится, – с жалостью произнес Редингот, стараясь не смотреть на Семенова и Лебедева. Тот явно не производил впечатления человека, знавшего свое дело. Он стоял на краю сцены, с трудом удерживая тяжелый жребий трясущимися руками.

– Может, помочь ему? – спросил Сын Бернар, поигрывая мускулами в баскетбол. – А то ведь… не долетит жребий-то.

Семенов и Лебедев ухмыльнулся и вдруг, приняв классическую позу дискобола, с силой швырнул жребий в зал. Жребий, разрезая воздух, понесся в направлении левого угла: он свистел, как сотни три закипающих чайников. Лучшие умы человечества согнулись кто во сколько мог погибелей и спрятали свои светлые головы за спинки впереди стоящих кресел. Поискав, кому бы тут чего снести и не найдя, жребий отколол от стены кусок штукатурки и, словно бумеранг, вернулся в ловко подхватившие его руки Семенова и Лебедева.

– Ну, что, – нахально взглянул тот прямо в карие глаза Редингота. – Есть еще какие-нибудь сомнения?

– Никаких, – твердо сказал Редингот.

– А полегче жребия нету у Вас? Этим Вы всех тут перебьете… – озаботился Сын Бернар.

– Не перебью, – снова ухмыльнулся Семенов и Лебедев. – Пусть ловят, если жизнь дорога. Я-то ведь поймал как-то…

– Редингот, а Вы уверены, что это вообще – жребий? – прекратив стенографировать, тихо спросила сердобольная Марта. – Он выглядит как… как безмен! Это не безмен ли у него в руках? Я, правда, безмена никогда в жизни не видела. Хотя и жребия тоже не видела…

– Нет, это жребий, Марта. Просто это тяжкий жребий, – развел руками Редингот. – А Вам хотелось бы – легкого?

– Не то чтобы легкого… – возразила Марта. – Просто ведь каждому – свой жребий: одному легкий, другому потяжелее, третьему совсем тяжелый… так?

– Не так, – положил ей руку на плечо Редингот. – Это только со стороны чужой жребий – легкий. А на самом деле жребий у всех одинаковый: тяжелый. Тяжкий… И смертельно опасный.

– Ну не скажите! – не выдержал Сын Бернар. – Кто-то целыми днями на диване валяется, а кто-то… альпинистов в горах спасает. – Сын Бернар сделал такую паузу после второго «кто-то», что ни у кого не осталось ни малейшего сомнения в том, к какой группе он причисляет себя.

– Ах, Сын Бернар, Сын Бернар!.. – покачал головой Редингот. – Валяться на диване целыми днями – это, я бы сказал, гораздо опаснее, чем альпинистов в горах спасать.

– Откуда Вы знаете? – Сын Бернар посмотрел на Редингота с вызовом. – Вы, что же, альпинистов спасали?

– Нет-нет, – поспешил определиться Редингот. – Я, наоборот, на диване валялся. Поваляться бы Вам с мое… Инвалидом бы стали!

Сын Бернар запротестовал было, но взглянул на Марту и, увидев ее глаза – совершенно потусторонние глаза, – передумал.

– Я это знала, – тихо сказала она.

– Про диван? – опешил Сын Бернар.

– Про жребий… что он у всех одинаковый.

– Начали! – жестко сказал Редингот и завертел стеклянный барабан, полный разноцветных шаров, на каждом из которых было написано название страны. – Гренландия!

Семенов и Лебедев бросил жребий так внезапно, что никто в зале не успел пригнуться.

– О горе мне! – раздалось из первого ряда: высоченный дядька с пятью трубками в зубах вынужден был сильными руками схватить страшный жребий, летевший прямо на него.

Все посмотрели на дядьку не столько с состраданием, сколько с изумлением: он умел говорить так, что ни одна из трубок не выпадала у него изо рта, и при этом все пять спокойно попыхивали, как бы не имея отношения к происходившему. – В пятый раз Гренландия… – продолжал дядька в отчаянии. – Какой-то просто свинский рок тяготеет надо мной! Я излазил эту Гренландию вдоль и поперек, я весь обморожен, белые медведи уже приветствуют меня, немногочисленные аборигены на своем языке дали мне прозвище «девочка со шведскими спичками»… а местные собаки вообще считают, что меня прислали им в качестве корма!

Последнее высказывание вызвало у Сын Бернара гомерический хохот – сначала пентаметром, потом гекзаметром. Однако, вспомнив, что он осуществляет контроль за жеребьевкой, Сын Бернар передними лапами задушил в себе хохот и по всей строгости спросил с дядьки:

– Вы против жеребьевки?

– Да нет, – справившись с нервами, ответил тот. – Просто есть ведь и какие-то другие страны, которые тоже хочется посмотреть…

Редингот, начавший было опять вертеть барабан, остановил его настолько властным жестом, что барабан весь съежился.

– Значит, так. – Голос Редингота прозвучал жутко. – В наших рядах только что возникла одна отвратительная тенденция, и породили эту тенденцию – Вы. – Тут Редингот вплотную подошел к дядьке с пятью трубками и карими своими глазами принялся буравить его до крови.

Дядька ревел и стонал, как Днепр широкий. Прочие лучшие умы человечества с ужасом смотрели на страшную пытку, о самом существовании которой они еще мгновение назад не подозревали.

«Редингот буравит дядьку глазами, – стенографировала Марта трясущейся рукой. – В дядьке одна за другой возникают скважины, из них, подобно нефти, хлещет его черная душа. Ужас охватывает мои немеющие члены – и я не в силах писать дальше…»

– Меньше эмоций, Марта. Вы же все-таки летопись пишете, а не сочинение на тему «Как я провел лето»! – сделал замечание Редингот, заглядывая в написанное Мартой и прекращая процесс бурения.

– А как Вы, кстати, провели лето? – поинтересовалась Марта.

– Паршиво, – ответил Редингот. – А Вы?

– И я, – вздохнула Марта. – Вы куда-нибудь ездили?

– Нет, никуда, дома был. Болезни всякие замучили…

– Это какие же, если не секрет?

– Да старые болезни!.. Со зрением, скажем, нелады постоянно: время от времени совершенно перестаю видеть деньги… Все остальное, понимаете ли, прекрасно вижу – никаких проблем вообще, а денег – не вижу. И вот что поразительно: мелкие – те иногда продолжаю видеть даже тогда, когда крупные – уже перестал. Хотя, казалось бы, наоборот быть должно.

– Это у Вас какой-то вариант близорукости. – Марта задумчиво жевала авторучку, пока чернила не хлынули ей в горло.

– Вряд ли. Тут наверняка посерьезнее что-то, – вздохнул Редингот, помогая ей приготовить полоскание. – Дело в том, что я в такие периоды мелкие деньги и с близкого расстояния вижу, и с далекого – причем одинаково хорошо. Правда, это только сначала… потом я и мелкие перестаю видеть. А крупные – тех просто сразу не вижу.

Тщательно прополоскав горло, Марта спросила:

– Что-нибудь еще беспокоит?

Редингот кивнул:

– Несовершенство человеческой натуры, неумение окружающих отличать истинные ценности от мнимых, так и не преодоленный разрыв между умственным и физическим трудом, деструктивность сознания современного человека, особенности структуры настоящего художественного произведения…

– Как насчет отвратительной тенденции, порожденной дядькой с пятью трубками во рту, – она Вас не беспокоит, Редингот? – бестактно перебил его Сын Бернар.

Поморщившись от такой бестактности, Редингот сказал:

– Всему свое время, Сын Бернар! Я еще не спросил Марту, где и как она провела лето…

– Пустяки, Редингот! – попыталась замять неловкость Марта. – Это совсем неинтересно: я провела лето на брегах Невы, причем на правом и левом одновременно – в ожидании, что меня кто-нибудь окликнет.

– Окликнули? – живо поинтересовался Редингот.

Марта помотала головой.

– А кто должен был окликнуть?

– Не знаю… – задумчиво ответила Марта. – Кто-нибудь… Но никто не окликнул.

– Вы, что же, вели себя как-нибудь… необычно?

– Почему? – с удивлением взглянула на него Марта. – Я вела себя обычно. Я шла по песку.

– Просто… – попытался оправдаться Редингот, – просто людей окликают, когда прохожим кажется, будто с ними что-то не в порядке.

– Нет-нет, – заверила Марта, – со мной все было явно в порядке. А что могло бы со мной быть не в порядке?

– Ну… – Редингот задумался. – Ну, слезы, ну, взгляд блуждающий, ну, красные пятна на щеках…

– Какие-то Вы ужасы рассказываете! – рассмеялась Марта. – Я не знала, что все это нужно иметь, чтобы тебя невзначай окликнули…

– Вы хотели, чтобы Вас так окликнули, – чуть ли не с ужасом уточнил Редингот, – невзначай?

– А что?

– Но, милая Вы моя… – Редингот покачал седой головой, – это же и есть самое невозможное – чтобы невзначай окликнули!

Марта опять рассмеялась.

– Когда-нибудь я расскажу Вам… я расскажу Вам это ощущение: кто-то сидел на брегах Невы. И Вы поймете…

– Если бы я тоже шел тогда по песку, – сказал вдруг какой-то Голубь из третьего ряда, – я бы обязательно окликнул Вас.

Марта посмотрела на Голубя и проникновенно сказала:

– Спасибо. Вы милый.

– Так как же все-таки насчет отвратительной тенденции, порожденной дядькой с пятью трубками во рту? – в очередной раз проявил нечуткость Сын Бернар.

– Да чтоб Вас!.. – в сердцах сказал Редингот. – Вот привязались-то – не на жизнь, а на смерть! Ладно: теперь насчет отвратительной тенденции.

Марта вынула из сумочки новую авторучку и приготовилась писать.

– Отвратительная тенденция, – задиктовал Редингот, – состоит в том, что кое-кто здесь, – он с тревогой оглядел всех присутствовавших, особенно задержавшись на пробуравленном в нескольких местах дядьке с пятью трубками во рту, – склонен выбирать страну, по территории которой ему предстоит выкладывать Правильную Окружность из спичек, так, как выбирают место отдыха! Взять хоть Вас, – снова взглянул он все на того же дядьку, сделав в нем еще две дырки, в районе северного предплечья, – Вас, дорогой мой, в Гренландию не в отпуск посылают! Выпади Вам Швейцария – Вас бы и туда не в отпуск посылали. И озабочены Вы должны быть не тем, чтобы страну смотреть, а тем, чтобы как можно лучше выполнять возлагаемые на Вас обязанности. В то время как Ваша черная душа…

– Черная душа уже вышла из меня, подобно нефти! – напомнил дядька с пятью трубками во рту и сослался на соответствующую страницу стенограммы Марты. Марта проверила и подтвердила правильность цитаты.

– …в то время как бывшая Ваша черная душа, – исправился Редингот, – алкала лишь одного…

– Прямо так и писать – «алкала»? – переспросила Марта.

– Прямо так и писать: алкала лишь одного, а именно: прокатиться на халяву по странам Бенилюкса!

– Я ничего не говорил про страны Бенилюкса! – защитился дядька с пятью трубками во рту. Его фамилия была Корнилов – это наконец имеет смысл сказать, чтобы все время не повторять словосочетания «дядька с пятью трубками во рту».

– Да, Корнилов, Вы не говорили про страны Бенилюкса, – согласился Редингот, – но Вы думали про них и лелеяли их в Вашей бывшей черной душе! Иначе Вы не кричали бы: «О горе мне!» – узнав, что Вам предстоит отправиться в Гренландию… тоже, кстати, на халяву.

Разоблаченный Корнилов, затыкая пальцами пробуравленные в нем дырки, выбежал из зала в фойе, но и там, в фойе, как доложили наблюдатели, не смог вынести своего позора и был вынужден принять большую дозу цикуты. Его даже не стали хоронить – просто выбросили тело во двор и забыли о нем навсегда.

– Пусть это послужит уроком всем присутствующим, – бесстрастно сказал Редингот, и лица всех присутствующих навеки покрыл румянец стыда. – Затраты Оргкомитета Умственных Игрищ и без того велики. Они включают в себя расходы на миллиарды и миллиарды коробков спичек, расходы на транспорт до самого места работы – причем в оба конца, обращаю ваше внимание! – а также расходы на гостиницу, суточные, отпускные, расходы на выплату бюллетеней по болезни, расходы на почтовые и прочие естественные отправления родным и близким в страны их проживания и, наконец, представительские расходы… Между тем такие, как только что умерший бесславной смертью Корнилов – надеюсь, он сейчас слышит меня! – вознамерились оплатить за счет Оргкомитета Умственных Игрищ еще и свои низменные потребности: подавай им, дескать, страны, богатые достопримечательностями! Нет, нет и нет – заявляю я вам. У тех, кто отправится нашими послами в разные уголки мира, не будет времени любоваться ни Тауэром, ни Нотр-Дамом, ни пирамидами Хеопса! Денно и нощно предстоит им выкладывать линию Абсолютно Правильной Окружности из спичек по неблагодарной почве, не успевая ни глаз к небу поднять, ни оглядеться вокруг. А если это так, дорогие лучшие умы человечества, то нет и не может быть для нас никакой разницы ни между Францией и Гренландией, ни между Бельгией и Малайзией, ни между Египтом и Филиппинами!

– А между Англией и Красным морем? – выкрикнул из девятого ряда (место четыре) от природы тупой Рузский, непонятно как оказавшийся среди лучших умов человечества.

– Ни между Англией и Красным морем! – отчеканил Редингот, после чего от природы тупой Рузский сразу заткнулся.

Тут Редингот так сильно крутанул барабан, что заметавшиеся в нем шары с названиями стран чуть не разнесли еле сдерживавшую их стеклянную поверхность.

– Франция! – прочитал Редингот на выхваченном из барабана шаре.

Не успел Семенов и Лебедев снова пустить свой страшный жребий над залом, как из самой середины взлетела над головами сидящих моложавая бабуля с газовыми крыльями на хребте.

– Франция – моя! – взвизгнула она, во мгновение ока сведя эффект от воспитательного монолога Редингота к нулю, и бесстрашно бросилась к уже свистящему страшным свистом жребию. Поймав его и прижав ко впалой груди, бабуля сложила газовые крылья и молчаливым камнем упала в свое кресло.

В зале колом стояла тишина.

– Умерла? – с надеждой спросил кто-то шепотом, который услышали все.

– Как бы не так! – раздался торжествующий голос моложавой бабули. – Не дождетесь! Моя Франция!

– Вы ничем не лучше Корнилова, – сказал ей Редингот и демонстративно отвернулся от моложавой бабули (ее фамилия, кстати, была Хоменко).

– Отдайте жребий, – сухо попросил Семенов и Лебедев – и Хоменко с нечеловеческой силой швырнула жребий обратно на сцену. Семенов и Лебедев насилу поймал его.

«Франция досталась Хоменко», – записала Марта и почувствовала, как с ресницы скатилась слеза. Слеза упала на букву «а» в слове «Франция» и размыла ее, превратив в небольшое море. Поймав себя на мысли о том, что ей, Марте, Франция, стало быть, тоже больше не светит, а светит-таки, скорее всего, Северный Ледовитый океан, она сказала в сердце своем: «Ты, Марта, тоже ничем не лучше Корнилова», – но получила в ответ от себя: «Ну и что?» Устыдившись такого ответа, Марта с опаской взглянула на Редингота, однако тот уже давно и самозабвенно крутил барабан.

– Франция! – снова провозгласил он и задумался.

– То есть как это… Франция, когда была уже Франция? – практически матом, слава Богу, что благим, заорала Хоменко, а между тем жребий, брошенный Семеновым и Лебедевым, был уверенно пойман каким-то козлом, тут же заблеявшим на весь зал:

– Не-е-е было Франции, не-е-е было!

«Уточнение, – строчила Марта. – Франция досталась козлу».

– Призываю вас всех в свидетели! – в никуда обратилась Хоменко, старясь на глазах, но в свидетели к ней никто не пошел.

– Вы, Сын Бернар, куда шары-то, уже разыгранные, деваете? – запоздало поинтересовался Редингот.

– Обратно в барабан кладу! – отрапортовал Сын Бернар, как солдат. Только что «Ваше превосходительство» не добавил.

– Ну, и кто Вы после этого? – задал ему совсем уже странный вопрос Редингот.

Сын Бернар растерялся.

– А кто я был до этого? – умело замаскировал он свою растерянность.

Редингот махнул рукой: дескать, Вы и до этого были не ахти… – но рукой махнул неудачно: спихнув стеклянный барабан не только со стола, но и со сцены.

Раздался звон, который все слышали, но никто не знал, где он, да особенно и не интересовался… а бесхозные шары с названиями стран, грохоча, покатились под кресла. Этого, казалось, только и ждали лучшие умы человечества.

Ползая по полу между рядами, они принялись хватать шары – прежде всего те шары, на которых стояло что-нибудь поприличнее. В конце концов все мало-мальски привлекательные страны оказались разобранными, а наиболее изворотливые из лучших умов человечества – сгруппировавшимися у дверей, каждый со своим шаром в руке. Менее изворотливые все еще ползали по залу в поисках куда-то закатившегося шара под названием опять же «Франция», – третий раз положенным Сын Бернаром в барабан, – в то время как большая партия наиболее отчаявшихся столпилась вокруг одного несчастного, засунувшего найденный им шар в рот и задохнувшегося. На видной в открытом рту части полупроглоченного шара можно было прочитать только окончание «ия», из чего многие отчаявшиеся заключили, будто именно на этом шаре и написано слово «Франция». Но, когда общими усилиями шар удалось вытащить изо рта покойного, оказалось, что написано на шаре всего-навсего «Ливия»… С отвращением бросив шар на пол, отчаявшиеся присоединились к тем, кто все еще ползал по полу. Шар с надписью «Франция» не находился.

Редингот, Сын Бернар, а также Семенов и Лебедев застыли на сцене как вкопанные заботливым садовником.

«Вакханалия… шабаш», – стенографировала Марта, отказавшись от первоначального намерения зарегистрировать, кому из присутствующих какая страна досталась.

Жеребьевка, со всей очевидностью, сорвалась, а у дверей была полная неразбериха: там менялись шарами и самолично расхватанными территориями.

– Меняю юг Египта на любой район Сицилии по договоренности. Возможны варианты.

– Индонезия на Малайзию, Малайзия на Филиппины. Кто хочет встроиться в цепочку?

– Два Йемена на любой участок Средиземноморья!

– Индонезию на что-нибудь поближе!

– Англия на Англию же, район приморья!

– Ищите дураков!..

И уходили искать дураков. И, может быть, находили. Или нет.

Было ясно как день, что далеко не все регионы разобраны. Множество шаров все еще каталось по полу, а у дверей никто ничего не выкрикивал касательно океанов (Индийского, Тихого и Северного Ледовитого), касательно морей (во всяком случае, Красного и Южно-Китайского), касательно северной оконечности необъятной родины автора настоящего художественного произведения и уж тем более – касательно Гренландии.

В зале появились маклеры: они строили причудливые цепочки из желающих меняться и брали за это деньги. Кроме того, шары обменивались уже на родовые поместья, дорогие автомобили, антиквариат, а некто выкрикивал, что готов продать душу за Бельгию. Обладателю Бельгии (не отвечавшему) ничья душа, по-видимому, не требовалась: у него была Бельгия.

Измученная хаосом Марта строчила из последних сил. Почерк ее становился все более неразборчивым, но Марту это нисколько не волновало – как не волновало и то, что некий хулиган-старичок, прилетевший из заднего ряда, мастерил из уже исписанных Мартой листов бумажных птичек и с подлым хихиканьем запускал их в зал. Когда все листы стенограммы превратились в бумажных птичек, хулиган-старичок принялся вытаскивать из-под рук Марты последний, на котором она как раз записывала бурно текущие события. У Марты не было времени сопротивляться настырной старости, поэтому, отдав наполовину исписанный лист, она взяла чистый и поспешила продолжить работу. Старичок с визгом схватил бурно текущие события и превратил их в быстро летающую птичку. Марта, все еще не обращая на него внимания, продолжала писать.

– По местам! – взревел вдруг Сын Бернар, вспомнив, что ему полагалось осуществлять контроль за жеребьевкой.

В зале стало тихо, как в туалете.

– Ну, слава Богу! – вздохнул Редингот. – Наконец-то Вы вспомнили о своих функциях.

Сын Бернар пристыженно посмотрел на него: Редингот выглядел страшно усталым. Семенову и Лебедеву с трудом удавалось поддерживать его на ногах.

– Много ли Вам удалось записать, Марта? – спросил Редингот. – И есть ли у нас возможность установить хотя бы по стенограмме, кому какой участок Правильной Окружности из спичек достался?

Марта прекратила стенографировать и отчиталась:

– Я старалась записывать все, что могла. Но один хулиган-старичок сделал из всех страниц, исписанных мною, бумажных птичек и пустил их летать по залу. Я могу зачитать лишь события последнего получаса, в течение которого хулиган-старичок приказал мне долго жить, а сам умер.

– Немедленно поймать бумажных птичек, летающих по залу, расправить их и сдать Марте, – прорычал Сын Бернар.

Но не успел он это сказать, как все бумажные птички, собравшись в стаю, упорхнули на волю через давно уже разбитое окно.

– К сожалению, Марта, она же Зеленая Госпожа, лишена возможности предъявить нам стенограмму собрания, – подытожил Редингот. – У нас нет другого выхода, как попытаться по памяти реконструировать то, свидетелями чего мы только что стали. У кого из присутствующих здесь хорошая память?

– У меня, – подскочил к сцене смертельно бледный человек в очках и от собственной нескромности покраснел, что твой маков цвет. – Я даже помню, как меня зачинали.

– Вот это да! – отнесся кто-то из зала. – Некоторые дня своего рождения и то не помнят!

– Стыдно, некоторые! – опять приобрел свой прежний цвет смертельно бледный человек в очках.

Мрачная группка некоторых, стоявшая в стороне, посовещалась и вытолкнула на передний план самого жалкого: тот пообещал, что ничего подобного больше не повторится. И ничто подобное больше не повторялось.

А смертельно бледный человек в очках улыбнулся жизнелюбивой улыбкой, вызвал в памяти видение прошлого и в подробностях рассказал, когда, где, как, кто и от кого зачал его. Выяснилось, что случилось это только однажды, на Кавказе, путем интимного сближения только одной женщины с только одним мужчиной, носившим большую серую кепку. Смертельно бледный человек в очках помнил даже, что на вопрос женщины: «Как мы назовем нашего ребенка, милый?» – мужчина в большой серой кепке ответил: «Да никак не назовем, вот еще глупости!» – и ускакал на вороном коне в предгория Кавказа. Тогда женщина, плача, внезапно родила смертельно бледного человека в очках. Никак не назвав его, она велела ему жить по совести, а сама ушла с кувшином за водой по узкой горной тропе и не вернулась. Впоследствии в газетах сообщили, что все это неудивительно, поскольку данная женщина всегда поступала именно так.

– Потрясающая память! – восхитился Редингот. – Теперь попробуйте реконструировать события последних часов.

Смертельно бледный человек в очках (его фамилия была Нежданов) прикрыл глаза и начал вызывать в памяти соответствующие видения. Видения ужаснули Нежданова, и он стал просить у Редингота разрешения не рассказывать их содержания присутствующим, ибо считал так: узнай присутствующие о том, что происходило с ними несколько часов назад, они совершенно потеряли бы покой.

Не найдя, что сказать ему, Редингот решился обратиться к присутствующим со следующими словами:

– Глубокоуважаемые присутствующие! Интересно ли вам знать о том, что происходило с вами в течение последних часов?

– Да, да, интересно, интересно! – закричали присутствующие.

– Настаивать ли мне на том, чтобы Нежданов реконструировал происшедшие события по памяти?

– Да, да, настаивать, настаивать! – опять закричали присутствующие.

– А готовы ли вы, глубокоуважаемые присутствующие, заплатить за такую реконструкцию своим покоем?

Присутствующие долго совещались, но в конце концов закричали:

– Нет, нет, не готовы, не готовы! Наш покой нам дороже всего!

Тут вперед выступил Семенов и Лебедев и произнес:

– Я, как вы слышали, все это время молчал. Но молчал я не потому, что мне нечего было сказать. Наоборот, я молчал потому, что мне было что сказать.

– Так не бывает, – возразил неожиданно для себя Сын Бернар. – Когда нечего сказать – молчат, а когда есть что сказать – говорят, тут все очень просто. – Произнеся это, Сын Бернар вздрогнул от неожиданности.

Перебитый, как нос у боксера, Семенов и Лебедев гневно повернулся к Сын Бернару и произнес ему прямо в лицо:

– Не забывайте, что Вы собака.

– При чем тут это? – оторопел Сын Бернар, поспешно отодвигая лицо в сторону.

– А при том, – объяснился Семенов и Лебедев, – что у Вас, как и у всякой собаки, упрощенный взгляд на мир.

Сын Бернар взглянул на Семенова и Лебедева с плохо скрываемой неприязнью.

– Если Вы намерены продолжать со мной разговор, – предупредил Семенов и Лебедев, – скройте как-нибудь получше свою неприязнь ко мне.

Сын Бернар изо всех сил постарался и спросил:

– Получше теперь?

– Получше, – сдержанно одобрил его Семенов и Лебедев. – Но все равно Вы скрыли неприязнь не до конца.

– Вы не просили скрыть ее до конца! – возмутился Сын Бернар. – Вы просили скрыть ее получше. А сию секунду подтвердили, что теперь она получше и скрыта. Сами даете задания и сами же недовольны, когда их выполняют!

Пойманный на собственной непоследовательности, Семенов и Лебедев был вынужден извиниться.

Сын Бернар очень хотел извинить его, но не смог – случайно вспомнив высказывание оппонента о том, что у собак упрощенный взгляд на жизнь.

– Если у нас, собак, упрощенный взгляд на жизнь, – пробурчал он, – то у вас, людей, наоборот, усложненный!

Услышав это, лучшие умы человечества задумались.

– О чем задумались, лучшие умы человечества? – бодро спросила их Марта.

– А Вам зачем знать? – фактически нагрубили те.

– Я стенограмму веду! – с достоинством напомнила Марта. – Не могу же я ограничиться фразой «Лучшие умы человечества задумались», не пояснив, о чем они задумались…

– Ну ладно, – сдались без боя лучшие умы человечества. – Мы задумались о том, что тут перед нами два относительных суждения, ибо ни понятие «упрощенный», ни понятие «усложненный» отдельно не существуют. Они предполагают наличие некоей точки отсчета…

– Мне все это писать? – на всякий случай спросила Марта.

– Конечно, писать! – ответили ей. – Если не Вам, так кому же?

– Ах, да! – спохватилась Марта. – Какая же я идиотка…

А лучшие умы человечества продолжали:

– Так вот, понятие «упрощенный взгляд на жизнь», как у собаки, и понятие «усложненный взгляд на жизнь», как у человека, предполагают наличие некоей точки отсчета, в которой простота и сложность уравновешены… Вот и возникает вопрос: чей взгляд на жизнь считать в таком случае точкой отсчета? Существо, являющееся носителем такого взгляда, должно быть наполовину человеком, наполовину собакой.

– Это существо – цыномоиль, – сказал Редингот, спустился в зал, привел на сцену одного цыномоиля и объявил: – Прошу любить и жаловать: цыномоиль.

Зал с ужасом смотрел на цыномоиля, стоявшего возле Редингота – тот, в свою очередь, с ужасом смотрел на зал.

– Цыномоиль, – продолжал Редингот, – он же кинокефаль. Высок, страшен зраком, тело человеческое, голова песья, на руках и ногах по восемнадцать пальцев.

– Вот урод-то, прости Господи! – не выдержал Нежданов.

– Да Вы на себя посмотрите, четырехглазый! – обиделся цыномоиль, он же кинокефаль.

В ответ на это обидчивый Нежданов сразу же ушел со сцены. Впоследствии в газетах было написано: «Нежданов ушел со сцены навсегда».

– А где такие водятся? – в упор глядя на цыномоиля, спросила тоже четырехглазая очкастая девочка с большой головой на плечах – та самая, которая умела зашибенно вдумываться.

– Мы водимся, – отвечал ей цыномоиль, он же кинокефаль (его фамилия была Иванов), – в четвертой Индии.

Очкастая девочка с большой головой, умевшая зашибенно вдумываться (ее фамилия была Перепелкина), схватилась рукой за подлокотник кресла и сказала:

– У меня закружилась большая голова на плечах. – И пояснила: – От обилия индий. С каких это пор их четыре?

– Кто тебе сказал, что их четыре, Перепелкина? – устало спросил Иванов. – Их, на самом деле, пруд пруди! Но мы, цыномоили, они же кинокефали, водимся в четвертой. И про нас сказано: «мают пальцы назади, а пяди напреди».

– Где сказано? – строго спросила Перепелкина.

– Замолчи, Перепелкина, – не выдержали лучшие умы человечества, – неважно, где сказано. Нас всех сейчас другое интересует. Вот Вы, – обратились они к Иванову, – цыномоиль, то есть наполовину человек, наполовину собака, и Ваш взгляд на жизнь мы хотели бы принять за точку отсчета. Какой он у Вас – взгляд на жизнь?

– Наполовину человечий, наполовину собачий, – легко отделался Иванов, сбежал со сцены в зал и там затерялся.

После этого его ответа соответствующая проблема как бы перестала существовать, и Редингот, повернувшись к Семенову и Лебедеву, спросил:

– Так о чем Вы, собственно?

– Да теперь уже неважно! – поджал губы Семенов и Лебедев, обиженно поглядывая на Сын Бернара.

– Для протокола важно! – поставила его на место Марта. – Проникнитесь же, наконец, уважением к истории!

Тут Семенов и Лебедев быстро проникнулся уважением к истории и крикнул, обращаясь к лучшим умам человечества:

– Я просто хотел сказать вам, лучшие умы человечества, что все вы ду-рачь-е!

– Аллилуйя! – прозвучал вдруг ликующий голос из-под какого-то дальнего кресла, и над залом на газовых своих крыльях взмыла моложавая Хоменко.

Все тотчас же посмотрели на нее, как на блаженную, а она громко сказала в свое оправдание:

– Вот она, Франция! Опять моя!

И предъявила присутствовавшим потерянный было шар.