"Норберт Фрид. Картотека живых " - читать интересную книгу автора

Кое-кто из соседей Зденека сразу заметил склонность блокового к
поучениям и откликнулся "Jawohl!" <"Так точно!" (нем.)>, видимо, желая
угодить ему.
Зденек видел вокруг себя только незнакомые лица и не жалел об этом.
После того, как его увезли из Терезина, он потерял всякий интерес к людям.
Закрывая глаза, он отчетливо представлял себе Ганку: казарменное окно и в
нем ее маленькое лицо с темными пятнами от беременности; Ганка не хочет
плакать, заставляет себя улыбаться, ее маленькая рука машет кусочком красной
ткани. Эта сцена разлуки погасила в Зденеке всякий интерес к внешнему миру.
Зденек был раздавлен, стал бесчувственной вещью, одной из многих,
которые можно сотнями грузить в вагоны и разгружать, возить повсюду,
толкать, запугивать, [31] морить голодом и бить. Но когда у Зденека бывали
проблески самостоятельного мышления, у него возникало желание выставить
локти, отталкивать всех и пробиваться куда-то самому. Кто сказал, что в
минуты опасности человеку хочется быть на людях? Зденек не замечал ничего
подобного, по крайней мере у себя. Наоборот, чем больший гнет испытывали
заключенные, тем сильнее Зденек стремился обособиться от запуганного
человеческого стада... Уж лучше одному... Выбраться одному или подохнуть в
одиночку, да, да, в одиночку. Он был давно готов к смерти. Жизнь в нем
поддерживало, видимо, лишь едва теплившееся, но неистребимое любопытство. Уж
если погибнуть, то погибнуть последним, не допустить, чтобы это перепуганное
стадо пробежало по тебе, суметь в последний раз оглявуться, увидеть
собственный конец...
"А не обманываю ли я сам себя?.. - задавался он иногда вопросом. -
Может быть, мои мысли - всего лишь заурядный эгоизм? Какое там желание
видеть собственный конец, не просто ли это желание жить, самому жить? А
может быть, я даже способен убивать других, чтобы выжить? Если бы на меня
насильно надели эсэсовский мундир, стрелял бы я в людей по приказу или
все-таки отказался бы, покачал головой и ушел умирать в свой угол?"
Голодная лагерная жизнь приглушала этот голос совести. "Брось
мудрить, - говорил себе измученный Зденек, - эгоизм или не эгоизм - не все
ли равно, я хочу жить в себе и для себя. Разве так уж нехорошо - держаться
особняком среди этого страшного стада? Разве даже самый последний мертвец не
вправе желать своей собственной отдельной могилки?"
Тем временем человек в чистой арестантской одежде продолжал
командовать:
- Сейчас вы войдете со мной в четырнадцатый барак. Входите не спеша и
пристойно, иначе я набью вам морду. Первые пройдут за мной в дальний конец
барака и, не говоря ни слова, займут нары направо и налево. Остальные за
ними. Verstanden? Место найдется каждому, и одеяла там есть для всех, так
чтобы без фокусов! Куда попал, там и оставайся, перебегать не разрешаю,
имейте в виду! Шагом марш!
Здедек раздраженно поднял брови - кругом уже началась толкотня.
Приятели хватали друг друга за рукав, [32] чтобы вместе попасть на нары.
Кто-то вцепился и в Зденека.
- Это я, Феликс, пианист, ты меня знаешь по Терезину, - раздался
быстрый испуганный шепот, - давай держаться вместе!
Отказываться времени не было: впереди люди уже ломились в низкую дверь.
- Пойдем, а то нам достанутся места у самого выхода, а там будет
холодно, - сказал Зденек и двинулся к бараку.