"Макс Фрай. Русские инородные сказки 2" - читать интересную книгу автора

больно страх брал. Отмыла в сумерках до чистого запаха, тем и утешилась. Под
слоем грязи оказался он беленький и худенький, в чем только душа держалась.
И зажили они вдвоем, странно зажили, в полутьме и бредовом бормотании,
что он, что она. Как будто день и ночь пропали на свете, а вместо них стояли
вечные сумерки и только всегдашние бесенята шныряли в этих сумерках под
ногами, ища, чего уворовать. Иногда, еще в прошлой жизни, с них польза
бывала: увидит Мария, что тащит бесенок в подпол что-то увесистое,
надрывается, она его юбкой - ах! - и накроет. Он сквозь пальцы метнется
туманом, а брюквина здоровенная или там рыб штук пять на низке - у нее в
руках останутся, этого чертенку не уволочь, он только издали весь вечер рожи
корчит да мороки всякие подпускает, но Мария к морокам с детства привычная
была, вечно ей то дед повесившийся в сенях мерещился, то мать-покойница у
колодца. Сколько плюх было за это получено - не сосчитаешь. А как одна
осталась да сама себе хозяйка - так и осудить некому.
А ведь он эти мороки тоже видел. То ли глаз ему был такой дан, то ли
сумерки помогали. Как обмыла она его, так ему полегчало, он, бывало, даже
спал иногда, ровно спал, тихо, не метался. Что у него за сила была, о том
Мария гадать не тщилась, а только приживальщики ее вороватые его
побаивались. Заметила она это не сразу, во вторую или третью ночь, когда
горел ее солдатик адским жаром и стонал так, что сердце разрывалось. Она и
сидела над ним, и трав каких-то заваривала, и петь ему пыталась - а что было
делать-то? И только к исходу тьмы поняла, что за все это время ни одного
мява из углов не раздалось, а вода да чистые тряпки, да щепка для печи - все
под рукой вовремя оказывалось. Уж потом, дни спустя, она одного из мелких
застала-таки с ковшом в ловких лапах - тащил, надрывался, из высокого ведра
зачерпывал, тащил обратно хозяину. Ее увидев, нырнул под половицу, но не
удрал, глазел в щель, что станет делать. А она подхватила ковш как ни в чем
не бывало, дала напиться солдатику, остатки сама выпила. После того
добытчиков ловить юбкой надобности не стало - сами волокли и у печки
складывали.
Вот только никак не вставал он. Уж осень подступала к околице, березы
желтеть начинали, они по осени всегда первые. Иногда где-то вдалеке страшно
грохотало, с визгом, с разрывами, было понятно, что бои недалеко и что за
лето война не кончилась, как не кончилась она и за предыдущее лето, и за
лето до него. Тогда она завешивала окна, закрывала ставни, не топила печь -
пряталась. Постепенно грохот уходил дальше и слышался все реже, линия фронта
тяжело смещалась вглубь страны, но ей не до того было. Свою битву старухе с
косой она явно проигрывала, солдатик таял прямо на глазах, как будто смерть
забирала его не всего сразу, а потихоньку, исходил под тощим своим одеялом
лунным светом и бледен был уже почти в синеву. И тогда она взяла в привычку
молиться вечерами - кому и чему неясно, не было у нее заступников ни на
земле, ни под землей, разве что Приснодева, тезка нечаянная.
И в один из таких вечеров он вдруг заговорил. Тихо и внятно, будто вода
наполняла вырытый колодец. "Ты спасешь меня и себя, и всех, если будешь
смелой", - сказал он, а глаза были закрыты. "Что?" - спросила она,
подхватывая свой платок и повязывая его покрепче. "Колокол, - ответил он, -
знаешь ты колокол на холме от старой церкви? Той, которую снесли за пролитую
кровь?" Она кивнула, стараясь глядеть на него, а не на пары угольев из
темноты всех углов. Ту церковь и правда снесли, но поставили деревянную
колокольню с шатровой крышей. Единственный огромный колокол без языка свисал