"Семен Л.Франк. Крушение кумиров " - читать интересную книгу автора

всего определить как веру в революцию. Русский народ - так чувствовали мы
-- страдает и гибнет под гнетом устарев-шей, выродившейся, злой,
эгоистичной, произвольной власти. Министры, губернаторы, полиция - в
конечном итоге система самодержавной власти во главе с царем - повинны во
всех бедствиях русской жизни: в народной нищете, в народном невежестве, в
отсталости русской культуры, во всех совершаемых преступлениях. Коротко
говоря, существовавшая политическая форма казалась нам единственным
источником всего зла. Достаточно уничтожить эту форму и устранить от власти
людей, ее воплощавших и пропитанных ее духом, чтобы зло исчезло и заменилось
добром и наступил золотой век всеобщего счастья и братства. Добро и зло было
тождественно с левым и правым, с освободительно-революционным и
консервативно-реакционным политическим направлением. (Отметим сейчас же:
теперь этот болезненный политицизм, этот своеобразный недуг сужения
духовного горизонта также очень широко распространен, только с обратным
знаком: для очень многих теперь добро тождественно с правым, а зло - с
левым **).
Впервые эта тема появляется в статье С. Л. Франка "Философские
предпосылки деспотизма".

Но не только добро или нравственный идеал совпадал с идеалом
политической свободы; наука, искусство, религия, частная жизнь - все
подчинялось ему же. Лучшими поэтами были поэты, воспевавшие страдания народа
и призывавшие к обновлению жизни, под которым подразумевалась, конечно,
революция. Не только нигилисты 60-х годов, но и люди 90-х годов ощущали
поэзию Некрасова гораздо лучше, чем поэзию Пушкина, которому не могли
простить ни его камер-юнкерства, ни веры в самодовлеющую ценность искусства;
мечтательно наслаждались бездарным нытьем Надсона, потому что там
встречались слова о "страдающем брате" и грядущей гибели "Ваала". Сомнения в
величии, умственной силе и духовной правде идей Белинского, Добролюбова,
Чернышевского представлялись хулой на духа святого; в 90-х годах
литературный критик Волынский, который осмелился критически отнестись к этим
неприкосновенным святыням, был подвергнут жесточайшему литературному
бичеванию и бойкотом общественного мнения изгнан из литературы. Научные
теории оценивались не по их внутреннему научному значению, а по тому,
клонятся ли они к оправданию образа мыслей, связанного с революцией, или,
напротив, с "реакцией" и консерватизмом. Сомневаться в правильности
дарвинизма, или материализма, или социализма значило изменять народу и
совершать предательство. Не только религия, но и всякая не
материалистическая и не позитивистическая философия были заранее
подозрительны и даже заранее были признаны ложными, потому что в них
ощущалось сродство с духом "старого режима", их стиль не согласовывался с
принятым стилем прогрессивно-революционного мировоззрения. Впрочем,
исключения допускались или по крайней мере терпелись: для этого только нужно
было, чтобы автор еретической идеи либо доказывал, что эта идея согласима с
революционной верой и даже необходима для нее, либо чтобы он вообще был
настроен политически-благонамеренно (т. е. держался "левого" образа мыслей)
и - еще лучше - чтобы он пострадал от правительства. Так, Владимира
Соловьева терпели и даже немного уважали за его речь о помиловании
террористов, за статьи о национализме и за сотрудничество в "Вестнике
Европы". За это ему прощали, как странное личное чудачество, наивную и