"Теодор Фонтане. Эффи Брист " - читать интересную книгу автора

и, не говоря ни слова, поспешно удалился.

Глава девятая

Так прошел для Эффи первый день в Кессине. Инштеттен дал ей еще
полнедели на устройство хозяйства и сочинение многочисленных писем. Письма
были отправлены в Гоген-Креммен - маме, Гульде, близнецам. Затем начались
визиты. Все это время шли такие дожди, что по гостям часто приходилось
ездить в крытом экипаже. Когда'с городом было покончено, настала очередь
поместного дворянства. Большие расстояния требовали больше времени. За день
можно было делать не более одного визита. Сперва они посетили Борков в
Ротенморе, затем направились в Моргнитц, Даберготц и Крошентин, где побывали
у Алеманов, Ячковых и Гразенаббов. Позднее нанесли еще несколько визитов, в
том числе старому барону фон Гюльденклее в Папенгагене. Все, кого ей
довелось увидеть, произвели на Эффи одинаковое впечатление: посредственные
люди с весьма сомнительным радушием. Разговаривая с ней о Бисмарке и
кронпринцессе, они, в сущности, были заняты лишь тем, что разглядывали ее
туалеты. Некоторые считали их слишком претенциозными для такой юной дамы,
другие - слишком скромными для дамы с таким положением в обществе. Во всех
них проглядывала берлинская школа: склонность к внешнему лоску и
поразительная неуверенность в решении серьезных вопросов.
В Ротенморе у Борков, а также в Моргнитце и Даберготце было решено, что
Эффи "заражена рационализмом", а у Гразенаббов в Крошентине ее
безапелляционно объявили "атеисткой". Старая госпожа фон Гразенабб,
урожденная Штифель фон Штифельштейн, происходящая из южной Германии, сделала
робкую попытку зачислить Эффи в "деистки", но Сидония фон Гразенабб,
сорокатрехлетняя старая дева, резко вмешалась: "Я говорю тебе, мать, она
просто атеистка, ни больше ни меньше". На что старуха, трепетавшая перед
дочерью, благоразумно промолчала.
Все турне длилось примерно две недели, и второго декабря поздно вечером
Инштеттены вернулись в Кессин из своей последней поездки. С этим, последним,
визитом они были у Гюльденклее в Папенгагене, где Инштеттену пришлось
выслушивать рассуждения старого Гюльденклее о политике.
- Да, дражайший ландрат, как меняются времена! Прошло всего одно
поколение или около этого. Да, тогда тоже было второе декабря, и славный
Луи, племянник Наполеона* (если только он действительно был племянником
Наполеона, а не происходил из совсем другой семьи),-- стрелял картечью в эту
парижскую чернь. - Да, это можно было ему простить, здесь он знал свое
место. Я придерживаюсь той точки зрения, что каждый получает по заслугам. Но
когда потом он потерял к нам всякое уважение и в 1870 году вздумал ни с того
ни с сего затеять ссору, это, скажу я вам, барон, это нахальство. Ну и
всыпали ему за это. Наш старик никому не позволит насмехаться над собою, уж
он за нас постоит.
- Да,-- вторил Инштеттен. Он был достаточно умен,
чтобы на словах соглашаться с такими филистерскими взглядами.-- Герой и
завоеватель Саарбрюккена не ведал, что творил. Но не следует судить его так
строго. Кто, в конце концов, господин в своем доме? Никто! Я тоже собираюсь
передать бразды правления в другие руки. А Луи Наполеон просто оказался
куском воска в руках своей католички, или, лучше сказать, иезуитки-жены.
- Воском в руках своей жены, которая ему потом натянула нос. Конечно,