"Теодор Фонтане. Эффи Брист " - читать интересную книгу автора

достаточно ума и светскости. Но ублажать ее он не станет. И что еще хуже --
он даже не задастся вопросом, как избегнуть опасности. Некоторое время все
будет идти гладко, без особых потрясений, но настанет момент, когда она это
заметит и обидится. И вот тогда... я не ручаюсь за то, что будет тогда. Как
бы мягка и уступчива она ни была, в ней есть что-то неукротимое, что может
толкнуть на многое.
В этот момент из зала вышел Вильке и доложил, что он все пересчитал и
все нашел в полном порядке, кроме одного хрустального бокала, который
разбился. Но это произошло еще вчера, когда кричали "Виват!" - фрейлейн
Гульда слишком сильно чокалась с лейтенантом Нинкеркеном.
- Понятно, Так уж ведется с былых времен и не изменилось к лучшему...
С милым рай и в шалаше. Несуразная она особа, да и Нинкеркена я не понимаю.
- А я его вполне понимаю.
- Но ведь он на ней не женится...
- Нет.
- Тогда к чему он клонит?
- Это - темный лес, Луиза!
Это происходило на следующий день после свадьбы. А через три дня пришла
маленькая исписанная каракулями открытка из Мюнхена: все имена в ней были
заменены инициалами.
"Милая мама! Сегодня до обеда осматривали пинакотеку*. Геерт хотел меня
вести еще и в другую: я ее здесь не называю, так как не ручаюсь за
правописание, а переспросить его постеснялась. Вообще - все прекрасно,
только утомительно. В Италии, конечно, будет свободнее и лучше. Живем мы в
"Четырех временах года", так что Геерт не упустил случая сказать мне: "На
дворе осень, а в душе у меня - весна". Я нахожу, что это звучит красиво.
Вообще, он очень внимателен. Конечно, и я тоже должна быть такой, особенно
когда он что-нибудь говорит или объясняет. Он так хорошо все знает, что ему
почти не приходится заглядывать в справочники. Он с восхищением отзывается о
вас, особенно - о маме. Гуль-ду он находит немного жеманной, но зато старик
Ни-мейер произвел на него очень хорошее впечатление. Тысяча приветов от
вашей совершенно закружившейся и немного утомленной Эффи".
Такие открытки приходили каждый день - из Инсбрука, из Вероны, из
Виченцы, из Падуи, и каждая начиналась: "Сегодня утром осматривали
знаменитую здешнюю галерею", или если не галерею, то, во всяком случае,
какую-нибудь "арену" или очередную церковь св. Марии. Из Падуи, кроме
открытки, пришло и настоящее письмо:
"Вчера мы побывали в Виченце. Ее стоило осмотреть ради Палладио*. Геерт
сказал, что ему претит все современное: разумеется, это относится только к
архитектуре. Здесь в Падуе, куда мы прибыли нынче утром, он, пока мы в
карете ехали до отеля, несколько раз повторил про себя: "Лежит он в
Падуе..."* - и был весьма удивлен, когда узнал, что я никогда раньше не
слышала этих слов. Но в конце концов сказал, что это даже хорошо и говорит в
мою пользу, если я ничего об этом не знаю. Вообще, он очень справедливый, а
главное - ангельски добр ко мне, ни в чем не проявляет своего
превосходства, и к тому же совсем не стар. У меня все еще болят ноги: я
совершенно разбита от бесконечных прогулок и от долгого стояния перед
картинами. Но так уж повелось. Очень радуюсь, что мы едем в Венецию. Там мы
пробудем дней пять, а может, и целую неделю. Геерт уже рассказывал мне о
голубях на площади св. Марка, о том, как туристы покупают горох и кормят