"Уильям Фолкнер. Сойди, Моисей" - читать интересную книгу автора

- Цветов, - сказал Стивенс. - На все про все двести двадцать пять. И
скорей всего ляжет это в основном на нас с вами. Согласны?
- То-то и оно, что не согласен, - ответил редактор. - Но и другого
выхода я не вижу. А если бы и видел, так, клянусь богами, новизна ситуации
тоже кое-чего стоит. Первый раз в жизни выкладываю деньги за материал,
который заранее обещал не печатать.
- Обещаете не печатать, - сказал Стивенс.
И весь остаток этого знойного, а теперь еще и безветренного дня, пока
чиновники из муниципалитета, и мировые судьи, и судебные исполнители из
разных концов округа, проехав пятнадцать - двадцать миль, поднимались по
лестнице в его контору, и окликали его, и поджидали какое-то время впустую,
и уходили восвояси, и возвращались снова, и опять сидели и чертыхались,
Стивенс обходил площадь по кругу - от лавки к лавке, от конторы к конторе, -
обращаясь к торговцу и клерку, хозяину и служащему, доктору, зубному врачу,
адвокату и парикмахеру со своей подготовленной короткой речью: "Это чтобы
отвезти домой мертвого негра. Ради мисс Уоршем. Подписывать ничего не надо -
просто дайте мне доллар. Ну, тогда полдоллара. Ну, четверть".
А вечером после ужина в звездной неподвижной темноте он отправился на
другой конец города, где стоял дом мисс Уоршем, и постучался в некрашеную
дверь. Его впустил Хэмп Уоршем, старик с большим животом, раздувшимся от
овощей, составлявших основную пищу всех троих - его самого, его жены и мисс
Уоршем, - негр с мутными старческими глазами, бахромой белых волос вокруг
лысой макушки и с лицом римского полководца.
- Она вас ждет, - сказал он. - Она говорила, пожалуйста, поднимитесь
наверх.
- А тетушка Молли там? - спросил Стивенс.
- Мы все там, - сказал Уоршем.
Итак, Стивенс прошел через тускло освещенную керосиновой лампой
переднюю (он знал, что и во всем доме до сих пор только керосиновые лампы и
нет водопровода) и поднялся впереди негра по чистой некрашеной лестнице
вдоль оклеенной выцветшими обоями стены, а потом последовал за стариком по
коридору и вошел в чистую, явно нежилую спальню, в которой сохранялся еле
уловимый, но, несомненно, стародевический запах. Они были там все, как и
сказал Уоршем, - его жена, очень толстая светлокожая негритянка в ярком
тюрбане, прислонившаяся к косяку, мисс Уоршем, как всегда прямая, на жестком
неудобном стуле, старая негритянка в единственной в комнате качалке у очага,
где даже в такой вечер тускло тлели под золой угольки.
Она держала в руке глиняную трубку с тростниковым чубуком, но не
курила, пепел в прокуренной чашечке лежал белый, потухший, и, впервые
разглядев ее как следует, Стивенс подумал: "Боже ты милостивый, да ведь она
не больше десятилетнего ребенка". Он тоже сел, так что вчетвером - он сам,
мисс Уоршем, старая негритянка и ее брат - они образовали полукруг перед
кирпичным очагом, в котором тлел слабый огонь - древний символ человеческого
единения и солидарности.
- Он будет дома послезавтра, тетушка Молли, - сказал Стивенс.
Старая негритянка даже не взглянула на него, она ни разу не посмотрела
в его сторону.
- Он умер, - сказала она. - Он жертва фараонова.
- Воистину так, Господи, - сказал Уоршем. - Жертва фараонова.
- Продали, продали моего Вениамина, - сказала старая негритянка. -