"Уильям Фолкнер. Рука, простертая на воды" - читать интересную книгу автора

золотистой бородкой, никогда не ведавшей бритвы, со светлыми добрыми
глазами, "слегка тронутый", как о нем говорили, но если что его и затронуло,
то уж действительно слегка, отняв слишком мало из того, чего ему могло
недоставать, - он из года в год жил в лачуге, которую сам соорудил из старой
палатки, нескольких бросовых досок и выпрямленных бидонов из-под масла, жил
там вместе с глухонемым сиротой, которого привел к себе в шалаш десять лет
назад, кормил, одевал и воспитывал, но едва ли сумел поднять далее до своего
умственного уровня.
В сущности, его шалаш, перемет и ловушка для рыбы находились почти в
самом центре той тысячи акров земли, которой некогда владели его предки. Но
он и об этом ничего не знал.
Стивенс был уверен, что он бы отбросил, не захотел воспринять даже и
мысль о том, что кто-то может или должен владеть таким большим количеством
земли - ведь она принадлежит всем и существует на пользу и на радость любому
человеку, - и вовсе не считал себя хозяином тех тридцати или сорока футов,
на которых стоял его шалаш, или берегов реки, между которыми он натянул свой
перемет, того клочка земли, куда каждый мог прийти в любое время - неважно,
был он дома или нет, - прийти, ловить рыбу его снастями и есть его припасы,
покуда этих припасов хватало. Время от времени он подпирал поленом дверь,
чтобы внутрь не забрались дикие звери, и вместе со своим глухонемым
товарищем без всякого предупреждения и приглашения приходил в дома или
хижины миль за десять - пятнадцать от своей лачуги и оставался там на
несколько недель - спокойный, вежливый, он ничего ни от кого не требовал, ни
перед кем не раболепствовал, спал там, куда хозяевам было удобно его уложить
- на сеновале, в спальне или в комнате для гостей, а глухонемой укладывался
на крыльце или прямо на земле неподалеку, в таком месте, откуда мог услышать
дыхание того, кто был ему и братом, и отцом - единственный доступный ему
звук во всей безгласной вселенной. Он безошибочно его узнавал. Было часа
два-три пополудни. Необъятные дали голубели от зноя. Вскоре на краю длинной
равнины, там, где шоссе пошло параллельно речному руслу, Стивенс увидел
лавку. В такое время дня она обычно пустовала, но теперь он еще издали
разглядел сгрудившиеся вокруг потрепанные открытые автомобили, фургоны,
оседланных лошадей и мулов, чьих шоферов и возниц он знал по фамилиям. И что
еще важнее, все они знали его, из года в год за него голосовали и звали его
по имени, хотя и не совсем его понимали, равно как не понимали и того, что
означает ключик Фи-Бета-Каппа на цепочке его часов. Он подъехал к лавке и
остановился рядом с автомобилем коронера.
Дознание, как видно, происходило не в самой лавке, а рядом, в
мукомольне, где перед открытой дверью молча стояла плотная толпа мужчин в
чистых воскресных комбинезонах и рубашках, с непокрытыми головами и
загорелыми шеями, на которых белели полосы, аккуратно выбритые по случаю
воскресенья. Они молча посторонились, чтобы он мог войти. В мукомольне был
стол и три стула, на которых сидели оба свидетеля и коронер.
Стивенс увидел человека лет сорока, который держал в руках чистый
джутовый мешок, сложенный в несколько раз так, что он напоминал книгу, и
молодого парня, на чьем лице застыло выражение усталого, но неодолимого
изумления. Тело, закрытое одеялом, лежало на низком помосте, к которому
крепилась бездействующая сейчас мельница. Стивенс подошел, поднял угол
одеяла, посмотрел на мертвое лицо, опустил одеяло, повернулся и пошел,
намереваясь ехать обратно в город, но передумал и обратно в город не поехал.