"Уильям Фолкнер. Реквием по монахине " - читать интересную книгу автора

восстановлены, и воробьи вернулись туда, откуда, собственно, и не улетали, -
неугомонные, шумные, независимые, стаи, словно неизменные спутники
упорядоченных и отвратительных человеческих склок, захватили карнизы и
желоба чуть ли не до того, как был вколочен последний гвоздь, - а потом и
голуби, бесконечно воркующие, стали селиться на колокольне часов, и
прижились там, хотя, кажется, никак не могут привыкнуть к колокольному
звону, при каждом ударе часов они взвиваются с купола неистовыми тучами,
опускаются, взвиваются вновь при следующем, и так до последнего; потом
скрываются в щелях башенки, и слышится только неистовое ворчливое
воркованье, будто затихающее эхо колокола, источник тревоги остается
неизвестным, и даже сама тревога забывается, едва последний звон замрет в
потревоженном воздухе. Потому что они - воробьи и голуби - стойко держались
сто лет, они здесь старше всего, кроме здания суда, столетнего и
безмятежного над городом, большинство жителей которого уже и не знает, то
такие доктор Хэбершем, старый Алек Холстон и Луи Гренье, столетнего и
безмятежного над переменами: электричеством и бензином, неоном и тяжелым
шумным воздухом; даже негры, проходящие под балконами в контору архивариуса
к избирательным урнам, голосуют за тех же самых плутов, демагогов и
защитников белого превосходства, за которых голосовали белые, - долговечно:
каждые несколько лет отцы округа, мечтая о выгоде, организуют движение за
то, чтобы снести его и построить новое, современное, но в последний миг
кто-то их побеждает; они, конечно, будут пытаться снова и, может быть, снова
потерпят поражение, даже дважды, но не более. Потому что судьба этого здания
- стоять на задворках Америки: рок его в его долголетии; как и человеку,
возраст сам по себе служит ему укором, а после ста лет этот укор становится
невыносим. Но срок его настанет нескоро; скоро настанет срок воробьев и
голубей: едва часы пробьют снова, к чему, видимо, даже за ста лет этим
птицам невозможно привыкнуть, и одни - шумные, несметные и независимые, и
другие - любвеобильные и нескончаемые, спокойные и вместе с тем неистовые,
взовьются с колокольни единым вихрем, словно час не прибавился ничтожно
малой частицей к векам, протекшем; с сотворения мира, а расколол
первозданный девственный воздух первым громким звоном времени и рока.

Первая сцена

Судебный зал. Тринадцатое ноября. 17 часов 30 минут.

Занавес опущен. Когда свет начинает разгораться: мужской голос (за
занавесом). Пусть подсудимая встанет.
Занавес поднимается, символизируя вставание подсудимой со скамьи, и
открывает часть судебного зала. Она занимает не всю сцену, а лишь верхнюю
левую половину, другая, половина и нижняя часть остаются в темноте, так что
эта видимая часть не только освещена, но и слегка приподнята, это тоже
символ, который станет понятнее, когда начнется второе действие, символ
высокого правосудия, но окружной суд является не высшей, а промежуточной
инстанцией.
В этой части сцены находится суд - адвокат, судья, полицейские,
прокурор, присяжные. Адвокат - Гэвин Стивенс, ему около пятидесяти. Он
больше похож на поэта, чем на юриста, Он и в самом деле поэт: холостяк,
потомок одного из пионеров Йокнапатофы, окончил Гарвардский и