"Уильям Фолкнер. Реквием по монахине " - читать интересную книгу автора

таверну, банк, тюрьму - все на своих назначенных местах; четыре широких,
прямых, как отвесы, проспекта, расходящиеся в четырех направлениях,
покрывающие весь округ шоссейные и проселочные дороги: руки, цепкие пальцы,
год за годом жадно тянущие к свету из уходящих дебрей, словно со дна
отступающего моря, широкие, тучные, плодородные, покрытые всходами поля, с
каждым годом отбрасывающие, оттесняющие все дальше и дальше дебри и их
обитателей - диких медведей, оленей, индеек, и диких людей (или не столь уж
диких, уже знакомых, уже безвредных, лишь несовременных: анахронизм
минувшего времени и минувшего века; несомненно, они заслуживали сожаления, и
старики искренне скорбели о них, неистово, как старый доктор Хэбершем, и с
меньшим жаром, но упорно и непримиримо, как старый Алек Холстон, скорбь эту
хранили еще несколько человек, пока несколько лет спустя не скончался
последний из них, и они тоже исчезли в свой черед, став тоже несовременными:
потому что это был край белого человека; такова была его судьба, или даже не
судьба, а предназначение, высокое предначертание в реестре земли), - вены,
артерии, русла жизни и пульса, по которым будут течь растущие урожаи:
золото: хлопок и зерно;

Но прежде всего здание суда: центр, фокус, "сердце"; грозно стоящее в
центре округа, словно единственная туча на небосводе, отбрасывающая тень до
самого горизонта; безмятежное, символичное и весомое, высокое, словно туча,
прочное, как скала, доминирующее надо всем: защиту слабых, барьер к узду для
страстей и алчности, оплот и твердыню стремлений и надежд; тем первым летом
оно за рядом ряд вырастало из кирпичей, простое, прямоугольное, простейшего
георгианского стиля (по замыслу парижского архитектора, который создал в
Сатпеновской Сотне нечто вроде версальского крыла, промелькнувшего в
страшном сне у лилипута - в отместку, как скажет Гэвин Стивенс через сто
лет, когда сатиеновское житие в округе будет включать в себя и рассказ о
том, как архитектор ухитрился вырваться из своей темницы и попытался бежать,
а Сатпен со своими черным десятником и егерем загнали его собаками в болото
и привели обратно), потому что, как сказал архитектор, у них не было денег,
чтобы платить за дурной вкус, и неоткуда было его скопировать; это здание
тоже не стоило ничего, кроме труда, притом - шел уже второй год - главным
образом рабского, потому что становилось все больше рабовладельцев в
поселке, который почти два года был городом и носил имя, он уже стал городам
и получил имя, когда первые появились в то желтое утро два года назад: люди,
не похожие на Холстона и кузнеца {к ним уже относился и Компсон), у которых
были один, два или три негра, кроме того, Тренье и Сатпен устроили по
берегам ручья на лугу Компсона лагеря для двух бригад негров, где им
предстояло жить, пока оба здания - суда и тюрьмы - не будут достроены. Но
труда не только негров, рабов, невольников, поскольку в то утро были еще и
белые, которые в то жаркое июльское утро два, уже даже три года назад
объединились в каком-то оскорбленном неверии, чтобы соорудить, возвести в
гневной, потной, бессильной ярости маленькую трехстенную пристройку, - эти
самые люди (у них были свои дела, они могли бы выполнять свою работу или ту,
на которую подрядились, за которую получали деньги, заниматься, чем им было
положено) стояли и слонялись возле лесов, груд кирпича и ям с замешенной
глиной час или два часа или полдня, потом оттесняли кого-нибудь из негров и,
взяв молоток или пилу или топор, занимали его место, добровольно и не боясь
укора, поскольку там никто не имел права приказывать или запрещать;