"Уильям Фолкнер. Реквием по монахине " - читать интересную книгу автора

неузнаваемые в бледно-желтом утреннем свете, и стали оглядывать кучку грубо
сколоченных домов, беспорядочно разбросанных, глядящих в разные стороны и в
окружении безбрежного простора лесов похожих на кукольные домики, -
крошечную вырубку, еле заметно вонзавшуюся даже не в бок непроходимых
дебрей, а в бедро, в пах, в интимное место, бывшую неизбежным жребием их
жизни, участи, прошлого и будущего, - сперва они даже не разговаривали,
потому что каждый, очевидно, считал (притом с какой-то стыдливостью) эту
мысль только своей, потом кто-то один заговорил за всех, и тут все стало на
свои места, потому что этот звук был издан одним слитым дыханием, выразитель
общего мнения произнес негромко, робко, неуверенно, как вдувают первый
глоток воздуха в незнакомый, неопробованный охотничий рог:
- Черт возьми, Джефферсон.
- Джефферсон, штат Миссисипи, - добавил другой.
- Джефферсон, округ Йокнапатофа, штат Миссисипи, - поправил третий; кто
именно, тот ли, другой, значения не имело, потому что это опять-таки было
одно слитое дыхание, одно общее блаженное состояние, задумчивое и праздное,
вполне способное продлиться до восхода и даже дольше, однако вряд ли кто так
считал, потому что среди них находился Компсон: москит, заноза, катализатор.
- Еще нет, сперва нужно достроить эту чертовину, - сказал Компсон. -
Нечего прохлаждаться. За дело.
И они достроили ее в тот же день, работали теперь быстро, легко и
споро, старательно, но беспечно, стремясь завершить ее, и как можно быстрее,
не выстроить ее, а разделаться с ней, покончить; не возвести ее быстро,
чтобы поскорее владеть, располагать ею, а получить возможность уничтожить,
снести как можно скорей, словно в том желтом утреннем свете они уже знали,
что это будет совсем не то, не будет даже началом; что эта маленькая
пристройка, которую они сооружали, не будет даже образцом и даже не сможет
именоваться практикой, они проработали до полудня, времени перерыва и обеда,
тут приехал Луи Гренье с Французовой Балки (своей плантации: его громадный
дом, кухни, конюшни и псарни, негритянские хижины и сады, променады и поля
сто лет спустя исчезнут, как его имя и кровь, не сохранив ничего, кроме
названия плантации и поблекшей апокрифичной легенды, напоминающей тонкий
слой местной эфемерной, однако неизменной пыли на участке земли, прилегающем
к некрашеной лавке на перекрестке), проделав двадцать миль в английском
экипаже с кучером, лакеем и лучшей, по слухам, упряжкой за пределами Натчеза
и Нашвилла, Компсон сказал: "Пожалуй, хватит", я все поняли, что он ямеет в
виду: не конец работы, ее, разумеется, нужно было доделать, но оставалось
уже так мало, что с ней вполне могли справиться двое рабов. В сущности, даже
четверо, поскольку сомнения Компсона, что кто-то посмеет нарушить строгие
порядки рабства, заставив кучера и даже лакея заниматься ручным трудом, а
тем более отважится подойти к старому Луи Гренье с таким предложением,
Пибоди развеял сразу же,
- Один пусть поработает на моем месте, в тени, - сказал он. Тень не
рассеялась оттого, что в ней стоял белый доктор - и даже вызвался быть
эмиссаром к старому Луи, только Гренье опередил его. И они ели дежурный
холстоновский обед, а индейцы, не двигаясь с места, хотя тень уползла и
оставила их в полном свирепом сиянии июльского солнца, сидели на корточках
возле фургона, где старая Мохатаха восседала под Парижским зонтиком, который
держала девочка-рабыня, и ели свою еду, как оказалось, принесенную (еда
Мохатахи и ее личной свиты находилась в плетенной из прутьев белого дуба