"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

вместе со всем остальным, что составляет респектабельность, как принял бы
неизбежные неудобства и даже боль от шипов колючего кустарника, если б этот
кустарник мог дать ему защиту, которой он искал.
Нет, он не был далее джентльменом. Женитьба на Эллен или даже на десяти
тысячах Эллен не могла бы сделать его джентльменом. Не то чтобы он хотел
быть джентльменом или хотя бы чтоб его за такового принимали. Нет. В этом не
было никакой необходимости, ибо все, что ему требовалось, - это имена Эллен
и нашего отца на брачном свидетельстве (или на любой другой бумаге,
удостоверяющей его респектабельность), которое люди могли увидеть и
прочитать, точно так же как ему нужна была бы подпись нашего отца (или
любого другого почтенного человека) на долговой расписке, потому что наш
отец знал, кем был его отец в Теннесси и кем был его дед в Виргинии, а наши
соседи и люди, среди которых мы жили, знали, что мы это знаем, а мы знали,
что они знают, что мы знаем, и мы знали, что они поверили бы нашим словам о
том, кто он и откуда он родом, даже если бы мы солгали, точно так же как
всякий, однажды на него взглянув, сразу бы понял: он будет лгать о том, кто
он, и откуда он родом, и зачем он сюда приехал, понял бы просто потому, что
он вообще ничего о себе не говорил. И именно то, что он решил укрыться за
респектабельностью, служило уже достаточным доказательством (если кто-либо
нуждался в дальнейших доказательствах), что бежал он наверняка от чего-то
прямо противоположного респектабельности, слишком темного, чтобы об этом
упоминать. Ибо он был слишком молод. Ему было всего двадцать пять лет, а
человек в двадцать пять лет по доброй воле не станет подвергать себя тяготам
и лишениям, связанным с расчисткой девственных земель и устройством
плантации на новом месте ради одних только денег; тем более молодой человек
с прошлым, о каком ему явно не хотелось рассказывать в Миссисипи в 1833
году, когда на реке было полно пароходов, битком набитых пьяными дураками;
нацепив на себя брильянты, они из кожи вон лезли, стараясь избавиться от
своих рабов и хлопка еще до прибытия судна в Новый Орлеан - ведь туда можно
было доскакать за одну ночь, а единственным препятствием и помехой были
только другие злодеи, или риск быть высаженным на песчаную отмель, или, в
самом худшем случае, петля. Он ведь был не из младших сыновей, которых
посылали из каких-нибудь старых мирных краев вроде Виргинии или Каролины с
лишними неграми добывать новую землю - взглянув на этих его негров, каждый
сразу видел, что они могли явиться (и наверняка явились) из краев много
более старых, нежели Виргиния или Каролина, и уж во всяком случае далеко не
мирных. А взглянув разок ему в лицо, каждый мог убедиться, что он предпочел
бы реку и даже верную петлю тому, за что взялся, - знай он даже наверняка,
что в той самой купленной им земле зарыто золото, которое только и ждет его
прихода.
Нет. Я оправдываю Эллен не больше, чем самое себя. Себя я оправдываю
даже меньше, потому что для наблюдения за ним у меня было двадцать лет, а у
Эллен всего лишь пять. Да и за эти пять лет она его не видела, а только
слышала от третьих лиц о его делах, да и слышала-то не больше чем о половине
- ведь половины того, что он эти пять лет действительно делал, наверняка не
знал вообще никто, а о половине остального ни один мужчина не заикнулся бы
своей жене, а тем более молодой девице; он явился сюда и открыл балаган, и
Джефферсон целых пять лет платил ему за развлечение хотя бы тем, что скрывал
от своих женщин его дела. Но у меня для наблюдения за ним была в запасе вся
жизнь; ибо очевидно - хотя по какой причине, господь не счел нужным открыть