"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

землей, что отличает его ногу от лапы дикого зверя. Итак, скажем, что мы
просто нуждались в амуниции. А теперь вообразите, как мы, огородные чучела,
носимся с одним из тех планов, какие только могут зародиться в головах
отчаявшихся чучел, и не только должны, но и не могут не удаться - по той
простой причине, что ни у бога, ни у человека нет иного выбора, а на земле и
под землей нет места, где в случае поражения можно было бы либо остановиться
и передохнуть, либо сойти в могилу, и вот мы (чучела) беремся за дело с
величайшим пылом, чтобы не сказать - с шумом; и теперь представьте себе нашу
добычу и награду - десять тяжелых беззащитных маркитантских фургонов;
вообразите, как чучела сбрасывают один за другим великолепные ящики, на
которых по трафарету выведены буквы С и Ш - они были для нас символом
трофеев, принадлежавших побежденным, символом рыб и хлебов, как во время оно
пылающее чело, осиянное нимбом тернового венца; и вот чучела взламывают эти
ящики камнями, штыками и даже голыми руками, в конце концов их открывают и
находят - что бы вы думали? Печной лак. Галлоны, галлоны и галлоны,
наилучшего печного лака, все ящики сработаны не больше года назад и,
очевидно, все еще догоняют генерала Шермана во исполнение какого-то
запоздалого приказа, предписывающего ему покрыть лаком печку, прежде чем
поджечь дом. Как мы смеялись! Да, мы смеялись, ибо за эти четыре года я, по
крайней мере, понял одно - смеяться можно лишь на голодный желудок, и лишь
когда ты голоден или напуган, ты можешь извлечь некую квинтэссенцию из смеха
- так пустой желудок извлекает квинтэссенцию из алкоголя. Но, по крайней
мере, у нас теперь есть печной лак. У нас его очень много. Даже слишком
много, ибо, как Вы сами можете убедиться, для того, что я имею Вам сказать,
много не потребуется. И потому, даже не будучи философом, я вывожу
нижеследующее заключение и предсказание:
Мы ждем уже достаточно долго. Заметьте, я не обижаю Вас, говоря, что я
жду достаточно долго. И потому, коль скоро я не обижаю Вас словами, что жду
только я один, я не добавляю: ожидайте моего возвращения. Ибо я не могу
сказать, когда вернусь. Ведь то, что БЫЛО, - это одно, и теперь его нет, ибо
оно мертво, оно умерло в 1861 году, и поэтому то, что ЕСТЬ... Ну вот. Они
снова начали стрелять. Впрочем, упоминать о последнем так же излишне, как о
том, что мы дышим или нуждаемся в амуниции. Ибо порою мне кажется, что
стрельба никогда не прекращалась. Разумеется, она не прекращалась, но дело
не в этом. Я хочу сказать, что никакой стрельбы больше не было с тех пор,
как четыре года назад был произведен первый залп; он прогремел и умолк;
жерло одного орудия, в изумлении и ужасе от содеянного, поднялось ввысь и,
завороженное гипнозом, остановилось и застыло против другого; залп больше
никогда не повторялся, и теперь до нас доносятся лишь жуткие раскаты эха от
дребезжания ружья, выпавшего из рук усталого часового, или глухой стук от
падения изможденного тела; они гулко отдаются в воздухе, окутавшем землю
там, где залп впервые прозвучал и где он должен оставаться, ибо нет для него
иного места под небом. Итак, это значит, что вновь наступает рассвет, и
потому я должен кончать. Кончать что? - спросите Вы. Ну, например, думать,
вспоминать - заметьте, я не говорю: надеяться... снова очутиться вне времени
и пространства, снова стать бездумным неразумным спутником и обитателем
тела, которое даже спустя четыре года с каким-то понурым, непоколебимым,
достойным величайшего восхищения постоянством, презрев действительность, все
еще самозабвенно грезит о прежнем мире и довольстве - правда, я даже не
уверен, помню ли еще хотя бы названия тех запахов и звуков - тела, которое