"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

твоей бабушке; она (Джудит), которая теперь ни к кому не ездила, у которой
теперь не было друзей, наверное, как и твоя бабушка, не смогла бы объяснить,
почему выбрала хранительницей этого письма именно ее; она теперь не просто
похудела, а совсем отощала, и под иссохшей колдфилдовской плотью ясно
проступал сатпеновский череп; лицо, давно забывшее молодость, было
совершенно непроницаемым, совершенно невозмутимым; ни траура, ни даже
скорби, и твоя бабушка спросила: "Я? Вы хотите, чтобы его хранила я?"
"Да, - отвечала Джудит. - Вы можете его уничтожить. Как хотите. Хотите
- прочитайте, не хотите - не читайте. Видите ли, человек не оставляет по
себе почти никаких следов. Рождаешься на свет, пытаешься что-то делать, сам
не зная почему, но все равно продолжаешь свои попытки; родившись
одновременно со множеством других людей, ты связан с ними, и потому, пытаясь
двинуть рукой или ногой, ты как бы дергаешь за веревочки, но веревочки
привязаны к рукам и ногам всех остальных, и все они тоже пытаются за них
дергать и тоже не знают почему, знают только, что все веревочки перепутались
и мешают друг другу, все равно как если бы пять или шесть человек пытались
соткать ковер на одном ткацком станке, причем каждый хотел бы вплести в него
свой собственный узор, но ты знаешь, что это не имеет никакого значения -
иначе те, кто сотворил этот станок, устроили бы все гораздо лучше, и все же
это не может не иметь значения - ведь ты продолжаешь свои попытки, во всяком
случае должен их продолжать, а потом вдруг оказывается, что все кончено, и
от тебя осталась всего лишь каменная глыба, на которой что-то нацарапано -
если, конечно, кто-нибудь удосужился этот мрамор поставить и что-то на нем
нацарапать, и вот на него льет дождь и светит солнце, и вскоре никто уже не
помнит ни имени, ни что эти царапины означают, и это тоже не имеет значения.
Так вот, если вы можете пойти к кому-нибудь, лучше всего к совсем чужому, и
дать ему что-нибудь, хотя бы клочок бумаги, неважно, что именно, пусть даже
оно само по себе не имеет никакого смысла, а этот человек не станет даже его
читать, хранить, не удосужится даже выбросить его и уничтожить, все равно
это будет нечто, хотя бы только потому, что когда-то случилось и
запомнилось, пусть даже только тем, что перешло из рук в руки, из одной
головы в другую, и пусть это будет хотя бы царапина, хотя бы нечто,
оставившее след на чем-то, что когда-то было - было хотя бы лишь по одному
тому, что однажды оно может умереть, тогда как о каменной глыбе нельзя
сказать, что она {есть}, ибо о ней никогда нельзя сказать, что она {была} -
ведь она никогда не может ни погибнуть, ни умереть..."
И твоя бабушка, глядя на нее, на это спокойное, непроницаемое,
совершенно невозмутимое лицо, воскликнула: "Нет! Нет! Только не это!
Подумайте о вашем..." - и хотя на этом все еще невозмутимом лице не было
даже и тени горечи, убедилась, что Джудит ее поняла.
"А, вот вы о чем. Нет, нет, этого не бойтесь. Ведь кому-то надо
позаботиться о Клити, а скоро и об отце - ему надо будет что-то есть, когда
он вернется домой; ведь теперь, наверное, осталось недолго, раз они уже
начали стрелять друг в друга. Нет, нет, этого не бойтесь. Женщины из-за
любви так не поступают. Я даже не верю, что так поступают мужчины. Во всяком
случае, не теперь. Ведь теперь там, где бы это место ни находилось, если оно
вообще существует, будет слишком тесно. Там уже и так все переполнено.
Набито до отказа. Как в театре, в опере, если ты ищешь забвенья,
развлечения, забавы; как в постели, в которой уже кто-то лежит, если ты
хочешь спокойно лечь и спать, спать, спать..."