"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

Нет, они не блудницы. Порой мне кажется, что они - единственные
по-настоящему целомудренные женщины во всей Америке, и они хранят верность и
преданность тому мужчине не только до тех пор, пока он не умрет или не даст
им свободу, а до тех пор, пока не умрут они сами. А где ты найдешь блудницу
или порядочную женщину, на которую ты мог бы настолько положиться?", а
Генри: "Но ведь ты на ней женился. Ты на ней женился", и Бон - на этот раз
быстрее, резче; голос звучит все еще мягко, все еще терпеливо, но в нем уже
появляются железные, стальные, нотки - игрок еще придерживает свой последний
козырь - Бон отвечает: "А, ты вот о чем, об этом брачном обряде. Но ведь он
не более чем формула, заклинание, бессмысленное, как детская считалка; его
совершает первый, кто попадется под руку, когда в том возникнет надобность:
старая карга в подземелье, освещенном клоком горящих волос, бормочет что-то
на языке, которого не понимает ни девушка, ни, может статься, даже и сама
карга; все это не имеет никакого практического смысла ни для нее, ни для
возможного потомства: ведь наше молчаливое согласие участвовать в этом фарсе
было для нее единственным доказательством и подтверждением того, что сам
обряд подтвердить не может, ибо он не облекает никого никакими новыми
правами и не лишает старых - ритуал столь же нелепый, сколь тайное ночное
сборище студентов и даже с теми же архаическими, давно утратившими всякий
смысл символами, и ты называешь это женитьбой, если ночь медового месяца и
случайная встреча с проституткой в сущности совершенно одинаковы: точно так
же получаешь во временное распоряжение отдельную комнату, точно так же
снимаешь одежду и точно так же совокупляешься на односпальной кровати?
Почему бы не назвать женитьбой и это?", и тут Генри: "Да, я знаю. Знаю. Ты
умножаешь два на два и говоришь мне, что получилось пять, и действительно
получается пять. Но женитьба все равно остается. Допустим, я беру на себя
обязательство по отношению к человеку, который не знает моего языка,
обязательство изложено на его языке, и я на это соглашаюсь; так разве я
обязан меньше от того, что случайно не знаю языка, на котором он облек меня
своим доверием? Нет, наоборот, больше, больше", и теперь Бон идет с козыря,
теперь его голос звучит даже ласково: "Ты забыл, что эта женщина и этот
ребенок - черномазые? Ты, Генри Сатпен из Сатпеновой Сотни, что в штате
Миссисипи? И ты будешь тут толковать мне о женитьбе, о свадьбе?" - а Генри -
теперь это крик отчаянья, последний горький вопль бесповоротного
непораженья: "Да. Я знаю. Знаю. Но свадьба все равно была. Это нехорошо. И
даже ты не можешь этого исправить. Даже ты".
Вот и все. Так и должно было быть; то, что случилось четыре года
спустя, должно было случиться на следующий день; эти четыре года, этот
промежуток был всего лишь проволочкой: давно созревшую развязку отсрочила и
задержала Война, нелепая и кровавая ошибка, заставившая Соединенные Штаты
отклониться от своего высокого (и несбыточного) назначения; быть может, ей
способствовал злой рок этой семьи - как и все в жизни, он тоже отличался
странным несоответствием причин и следствий, которое всегда характерно для
судьбы, если ей приходится в качестве своих орудий и материала использовать
людей. Как бы то ни было, Генри ждал четыре года, держа всех троих в
состоянии неопределенности и напряженья; он ждал, надеялся, что Бон бросит
эту женщину и расторгнет брак, который, как он (Генри) признавал, был вовсе
и не брак, но который, как он, наверно, сразу понял, стоило ему увидеть эту
женщину и ребенка, Бон никогда не расторгнет. В сущности, с течением времени
Генри начал привыкать к мысли об этом обряде, который все равно не был