"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

все это Генри видит мельком, картину быстро открывают и тут же снова
закрывают, голос наставника все еще звучит вкрадчиво, мягко, таинственно; он
все еще изображает дело так, будто один светский человек беседует с другим о
чем-то им обоим хорошо известном; он все еще надеется, рассчитывает, что
провинциал-пуританин побоится выказать удивление или неведение; он знает
Генри неизмеримо лучше, чем Генри знает его; но и Генри тоже ничем не выдает
себя, он все еще подавляет этот первый крик ужаса и горя {Я хочу верить!
Хочу! Хочу!} Да, картина появляется и исчезает мгновенно, прежде чем Генри
успевает понять, что он увидел, но теперь темп замедляется, теперь должен
наступить тот миг, ради которого Бон столько трудился; перед ним
неприступная стена, ворота, запертые тяжелым засовом; бесстрастный
задумчивый деревенский юноша ждет, смотрит, он еще не спрашивает, что и
почему; ворота сделаны из массивных балок, а не из тонкого железного
кружева; они подходят ближе, Бон стучится в маленькую калитку, появляется
смуглый человек, напоминающий фигурку с гравюры времен французской
революции; встревоженный, даже несколько ошеломленный, он смотрит на дневной
свет, потом на Генри и обращается к Бону на французском языке, которого
Генри не знает; зубы Бона на мгновенье блеснули, и он отвечает тоже
по-французски: "С ним? С американцем? Он мой гость; мне следовало бы
предоставить ему право выбрать оружие, но я не хочу драться на топорах. Нет,
нет, только не это. Всего лишь ключ". Всего лишь ключ; и вот массивные
ворота закрываются - не перед ними, а за ними; высокие толстые стены
скрывают город и заглушают городской шум; непроходимые заросли олеандров,
жасмина, лантаны и мимозы окружают полоску голой земли, приглаженную и
посыпанную толчеными ракушками; она тщательно подметена и безукоризненно
чиста, вот только не успели засыпать свежие бурые пятна; голос наставника -
он теперь отошел в сторону и наблюдает сумрачное лицо провинциала - звучит
небрежно, непринужденно: "Обычно поступают так: становятся спиной к спине, в
правой руке ты держишь пистолет, в левой - конец плаща противника. Затем по
сигналу ты идешь вперед и, когда почувствуешь, что плащ натянулся,
оборачиваешься и стреляешь. Правда, те, у кого кровь слишком уж горячая -
они по большей части из крестьян, - предпочитают пару ножей и один плащ.
Завернувшись в плащ, они стоят лицом к лицу, и каждый левой рукой держит
запястье противника. Но я никогда к этому способу не прибегал...",
понимаешь, так это легко, небрежно; он ждет вопроса медлительного
провинциала Генри, а тот, еще не успев спросить: "А зачем тебе... зачем им
надо драться?", уже знает ответ.
Да, Генри теперь уже знает или думает, что знает; более того, он,
наверное, сочтет все остальное менее важным, хотя на самом деле это не так -
это последний удар, штрих, мазок, последний смелый надрез хирургических
ножниц, которого усыпленный наркозом больной даже и не ощутит, полагая, что
после первых грубых вторжений самое худшее уже позади. Ведь оставался еще
этот обряд. Бон знал, что именно его Генри не сможет стерпеть, проглотить и
переварить. О, он был хитер, этот человек, которого Генри - как ему за эти
недели стало ясно - понимал все меньше и меньше, этот чужестранец, который,
теперь забыв обо всем на свете, занялся тщательными, почти ритуальными
приготовлениями к предстоящему визиту, словно женщина, дотошно обсуждая
фасон нового костюма, который он для этого случая заказал и чуть ли не
насильно заставил Генри от него принять, и потому впечатление, которое этот
визит должен был на Генри произвести, составилось еще прежде, чем они успели