"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

Сатпен - куда и зачем он ездил, никто до следующего рождества не узнает; и
прошло то лето, последнее лето мира и довольства, когда Генри, - разумеется,
сам того не сознавая, - способствовал сближению Бона с Джудит гораздо
больше, нежели сам Бон - этот ленивый фаталист вряд ли стал бы до такой
степени себя утруждать, - а Джудит внимала ему с тем безмятежным
непроницаемым спокойствием, которое еще год назад было смутной и бесцельной
мечтательностью молодой девицы, теперь же превратилось в спокойную
сдержанность зрелой - зрелой и влюбленной - женщины. Именно тогда начали
приходить письма, и Генри читал их все подряд, без всякой ревности,
самоотверженно и безоглядно перевоплощаясь в того, кто должен был стать
возлюбленным его сестры. А Сатпен еще ничего не говорил о том, что он узнал
в Новом Орлеане, а только ждал, не внушая ни малейших подозрений ни Джудит,
ни Генри, ждал неизвестно чего, быть может, надеясь, что Бон, узнав - а он
неизбежно должен был это узнать, - что Сатпен открыл его тайну, поймет, что
его карта бита, и на следующий год даже не вернется в университет. Однако
Бон вернулся. Они с Генри снова встретились в университете; письма - теперь
уже и от Генри и от Бона - каждую неделю привозил в Сатпенову Сотню конюх
Генри, а Сатпен все еще ждал, теперь уж поистине неизвестно чего, - ведь
нельзя же предположить, что он ждал рождества и неминуемой катастрофы - он,
человек, о котором говорили, будто он не только шел навстречу своим
невзгодам, но порою создавал себе их сам. Но на этот раз он их ждал и
дождался: наступило рождество, Генри с Боном снова приехали в Сатпенову
Сотню, и теперь Эллен удалось даже убедить весь город, будто помолвка и в
самом деле существует; настало 24 декабря 1860 года; черномазые ребятишки с
ветками остролиста и омелы уже притаились на задах господского дома в
ожидании минуты, когда можно будет пожелать белым людям веселого рождества;
столичный богач приехал ухаживать за Джудит, а Сатпен все еще молчал, не
внушая подозрений никому, разве что Генри, который в тот же вечер довел дело
до катастрофы; между тем как Эллен качалась на гребне волны своей
придуманной пустопорожней жизни, что на рассвете следующего дня рухнет,
оглушит ее и, оторопевшую и растерянную, унесет и бросит в затемненную
комнату, где она спустя два года и скончается, - итак, сочельник, взрыв, и
никто никогда не узнает, что и почему произошло между Генри и Сатпеном, и
только негры будут шепотом передавать из хижины в хижину рассказ о том, как
Генри с Боном ночью уехали из дому и как Генри по всей форме отрекся от
семьи и права первородства.
Они отправились в Новый Орлеан. Ясным студеным рождественским утром они
подъехали к Реке, где сели на пароход, и Генри всю дорогу шел впереди - так
будет до самого конца, когда впервые за все время их знакомства впереди
пойдет Бон, а Генри последует за ним. Генри совсем не нужно было ехать. Он
добровольно стал нищим, а ведь он мог бы пойти к деду. Нет, ему совсем не
нужно было ехать. Бон скакал верхом рядом с ним, пытаясь выведать у него,
что же случилось. Бон, конечно, знал, что Сатпен обнаружил в Новом Орлеане,
но ему хотелось узнать, что именно и сколько тот рассказал Генри, но Генри
ничего ему не говорил. Генри, без сомнения, уехал на новой кобыле, вероятно,
зная, что ему придется отдать, принести в жертву и ее вместе со всей своей
жизнью и наследием; он ехал быстро, держался прямо, он окончательно и
бесповоротно повернулся спиной к родному дому, к привычному миру детства и
юности, которые отринул ради друга, с кем, несмотря на жертву, только что
принесенную им на алтарь верности и любви, он все еще не мог быть до конца