"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

концов отказалась за него выйти. И что твой дед мог рассказать это мне, а я
- тебе. И потому, что бы там сегодня вечером ни случилось, семейная тайна, в
некотором смысле, так и останется в семье, а скелет (если это действительно
был скелет) - в чулане. Возможно, она думает, что, если б не дружба твоего
деда, Сатпен никогда бы не смог здесь обосноваться, а если б он не смог
здесь обосноваться, ему не удалось бы жениться на Эллен. Поэтому не
исключено, что она считает тебя отчасти ответственным - по наследству - за
то, что случилось из-за него с нею и со всей ее семьей.)
Какова бы ни была причина, по которой выбор пал на него, - именно эта
или какая другая, подумал Квентин, докапываться до нее придется очень долго.
Между тем, словно в обратной пропорции к исчезающему голосу, вызванный к
жизни дух человека, которому она отказала в прощенье и не могла отомстить,
начал постепенно как бы обретать некую прочность и неизменность. Всецело
ушедший в себя, окутанный собственными адскими миазмами, в атмосфере своей
нераскаянности, он размышлял (размышлял, мыслил, обладал чувствами, но хотя
и был лишен покоя - усталости же он и вообще не знал, - покоя она ему ни за
что не хотела дать, но причинить ему ущерб или обиду тоже было не в ее
власти), миролюбивый, теперь уже безобидный и даже не особенно внимательный
- это чудовище, которое под звуки голоса мисс Колдфилд прямо на глазах у
Квентина разродилось двумя получудовищами-детьми, а затем все эти три
чудовища образовали туманный фон для четвертого. То была мать, покойница
сестра Эллен, эта Ниобея без слез, которая в каком-то кошмаре зачала от
демона, которой даже при жизни недоставало жизни, которая скорбела без
рыданий и теперь являла собою воплощение смиренной безысходной тоски - не от
того, что она как бы пережила всех остальных или, наоборот, умерла первой, а
от того, что как бы и вовсе никогда не жила. Квентину казалось, будто он
видит перед собою всех четверых - словно их посадили традиционной семейною
группой тех времен, в позах церемонных и безжизненно благопристойных; группа
эта теперь смотрелась, как смотрелся бы увеличенный и повешенный на стену
позади и повыше голоса поблекший старинный дагерротип, о присутствии
которого хозяйка этого голоса даже не подозревала, словно она (мисс
Колдфилд) никогда прежде не видела этой комнаты - картинка, группа, даже на
взгляд Квентина странная, причудливая и противоречивая, не совсем понятная;
в ней (даже на взгляд двадцатилетнего) что-то было не так - группа из
четырех человек, последний из коих умер двадцать пять, а первый - пятьдесят
лет назад, вызванная теперь из безвоздушной мглы мертвого дома совместными
усилиями неукротимой, ничего не простившей суровой старухи и покорно
подавляющего свою досаду двадцатилетнего юноши, который даже под звуки этого
голоса продолжал говорить про себя: {Может, надо здорово знать человека,
чтобы его любить, но если ты сорок три года кого-то ненавидел, ты будешь его
здорово знать, так, может, тогда это будет лучше, может, тогда это будет
просто замечательно, потому что сорок три года спустя он уже ничем не сможет
тебя удивить или заставить тебя очень сильно обрадоваться или очень сильно
разозлиться}. И может, даже это (этот голос, разговор, немыслимое и
невыносимое изумленье) было когда-то громким воплем, подумал Квентин,
давным-давно, еще когда она была девочкой, - воплем юного строптивого
несожаленья, возмущения против слепых обстоятельств и жестоких событий;
когда-то, но не теперь; теперь же осталась лишь женская плоть одинокой
упрямой старухи, сорок три года держащей наготове оружие для отплаты за
старую обиду, старое непрощенье, возмущенное и обманутое окончательным и