"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

что он не сможет жениться на Джудит, когда захочет. Не основанная частью на
инстинкте, частью на вере в удачу, частью на мускульной привычке нервов и
чувств почти бессознательная хитрость игрока, который ждет случая урвать как
можно больше из того, что само идет ему в руки, а какой-то сдержанный
стойкий оптимизм, много поколений назад освободившийся от всех побрякушек и
трескучих фраз таких людей (да, таких, как Сатпен, Генри, да и Колдфилды
тоже), которые еще не совсем вышли из варварства и ближайшие две тысячи лет
все еще будут торжествующе сбрасывать с себя ярмо латинской культуры и
интеллекта - никогда, впрочем, особенно им не угрожавшее.
Ведь он любил Джудит. "По-своему", - несомненно, добавил бы он, ибо,
как вскоре узнал его нареченный тесть, он уже не первый раз играл эту роль,
не первый раз давал такие клятвенные обещания, какие он давал Джудит, не
говоря уже о том, что не в первый раз намеревался связать себя этими узами,
на свой лад проводя различие (он был или, по крайней мере, считался,
католиком) между торжественным обрядом с белой женщиной и с той, другой.
Сейчас ты увидишь письмо - не первое его письмо к ней, но, во всяком случае,
первое, единственное, как было в то время известно твоей бабушке, которое
она когда-либо показывала, и, поскольку ее теперь нет на свете, мы можем
считать его единственным, которое она сохранила, если, конечно, после ее
смерти мисс Роза или Клити не уничтожили все остальные, да и это сохранилось
не потому, что Джудит его сберегла, а потому, что она сама принесла и отдала
его твоей бабушке после смерти Бона, возможно, в тот самый день, когда она
уничтожила остальные его письма (разумеется, если считать, что уничтожила их
она сама), надо думать, в тот день, когда она нашла в мундире Бона портрет
его любовницы-окторонки и мальчика. Ведь он был ее первым и последним
возлюбленным. Она, наверное, смотрела на него точно такими же глазами, как
Генри. И было бы трудно сказать, кому из них он казался великолепнее - той,
что лелеяла надежду, пусть даже неосознанную, присвоить его себе посредством
обладания, или тому, кто был лишен всякой надежды, ибо знал, что их
разделяет непреодолимый барьер пола - он, этот человек, которого Генри, быть
может, впервые увидел, когда он ехал по университетской роще верхом на одной
из принадлежащих ему двух лошадей, или когда он пересекал дворик в плаще
отчасти французского покроя и в шляпе, или же (так мне хотелось бы думать)
когда его по всей форме представили Бону, причем тот в цветастом, почти
женском халате сидел, откинувшись на спинку кресла у залитого солнцем окна
одной из своих комнат - красивый, элегантный, со слегка кошачьими повадками,
он был слишком стар для своего окружения, слишком стар не по годам, а по
жизненному опыту; от него почти осязаемо веяло духом пресыщенья, как от
человека, который все познал, завершил все свои дела, удовлетворил все
вожделения, исчерпал и даже позабыл все наслажденья. И потому не только для
Генри, но и для всех студентов этого нового, маленького провинциального
университета он должен был составлять источник не зависти - ибо завидовать
можно лишь тому, кто, как тебе кажется, не имеет над тобою никаких
преимуществ, разве что случайных; ведь и тебе когда-нибудь улыбнется
фортуна, и ты их тоже приобретешь, - не зависти, а отчаяния, горького,
страшного, нестерпимого, безнадежного отчаяния юности, которое порой
выливается в оскорбление и даже насилие, обращенное против того, кто это
отчаяние породил, или, в крайних случаях, как это было с Генри, в
оскорбление и насилие, обращенное против всех и каждого, кто посмеет этого
человека опорочить - о чем свидетельствует бешеная ярость, с какою Генри