"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

девушками участвовать и даже присутствовать на торжествах по случаю его
выступления, - впрочем, вовсе не потому, что в полку случайно оказался его
зять. Он никогда не был раздражительным человеком, и до формального
объявления войны и отделения штата Миссисипи его поступки и речи протеста
были не только спокойными, но логичными и вполне разумными. Но когда жребий
был брошен, он, казалось, за одну ночь совершенно переменился - точно так
же, как переменился характер его дочери Эллен несколькими годами раньше. Как
только в Джефферсоне стали появляться войска, он запер свою лавку и не
отпирал ее все то время, пока набирали и обучали рекрутов, а после ухода
полка, когда проходящие мимо воинские части располагались ночью на бивуак,
ни за какие деньги ничего не продавал военным и, как говорили, не только
родственникам солдат, но даже и людям, которые поддерживали отделение южных
штатов и войну хотя бы только в своих словах и суждениях. Он не позволил
своей сестре вернуться домой, когда ее барышник-муж вступил в армию; он даже
не разрешал мисс Розе смотреть в окно на проходивших по улице солдат. Лавка
теперь постоянно была закрыта, и он по целым дням сидел дома. Они с мисс
Розой жили в задних комнатах; парадная дверь была заперта, ставни выходивших
на улицу окон закрыты. По словам соседей, он проводил весь день, сидя у окна
возле узкой щелки между шторами, словно часовой на посту, вооруженный вместо
ружья большой семейной Библией, в которой его четким приказчичьим почерком
были записаны даты рождения его самого и сестры, его свадьбы, рождения и
свадьбы Эллен, рождения обоих внуков и мисс Розы, а также смерти жены
(однако даты бракосочетания тетки там не было, ее вписала мисс Роза вместе с
датой смерти Эллен в тот день, когда она вписала дату смерти самого мистера
Колдфилда, Чарльза Бона и даже Сатпена); он сидел там, пока не появлялся
какой-нибудь военный отряд; тогда он раскрывал Библию и громким хриплым
голосом, заглушавшим даже топот марширующих сапог, начинал декламировать
древние, исполненные страстного мистического гнева отрывки, которые он
заранее отметил, - так настоящий часовой разложил бы на подоконнике свои
патроны. Затем в одно прекрасное утро он узнал, что его лавку взломали и
разграбили, очевидно, какие-то чужие солдаты, которые раскинули бивуак на
окраине города и которых, очевидно, подстрекали, хотя, быть может, только на
словах, его же собственные сограждане. В ту же ночь он поднялся на чердак с
молотком и горстью гвоздей, заколотил за собою дверь и выбросил молоток из
окна. Он отнюдь не был трусом. Это был человек непоколебимой нравственной
силы: он приехал на новые места с небольшим запасом товаров, на которые
сумел содержать в достатке и покое семью из пяти человек. Разумеется, он
достиг этого сомнительными сделками - иначе как сомнительными сделками или
плутовством достичь он этого не мог, - а твой дед говорил, что человека,
который в таком краю, как штат Миссисипи в те годы, нажился бы только на
продаже соломенных шляп, вожжей и солонины, его же собственная родня
упрятала бы в дом умалишенных как клептомана. Но трусом он не был, хотя, как
говорил твой дед, совесть его возмущалась не столько при мысли о
кровопролитии и убийстве, сколько при мысли о расточительстве - о том, что
люди напрасно пожирают, уничтожают и портят добро, - ради чего это делалось,
ему было безразлично.
Теперь существование мисс Розы сводилось к тому, чтобы поддерживать
жизнь в себе и в отце. Пока лавку не разграбили, они жили старыми запасами.
С наступлением темноты она отправлялась с корзиной в лавку и приносила
провизии, которой хватало на день или два. Между тем запасы, и до того давно