"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

обеденным столом, не имея поддержки даже от Эллен (с Эллен к этому времени
произошла полная метаморфоза, и она вступила в свой следующий люструм
окончательно перерожденной); сидела за столом напротив врага, который даже
не знал, что сидит там не как хозяин и муж сестры, а как одна из двух
заключивших перемирие сторон. Он едва удостаивал взглядом эту маленькую
щуплую девочку, чьи ноги, даже когда она вырастет, не будут доставать до
полу с ее же собственных стульев; он обращал на нее почти так же мало
внимания, как на жену и детей - на Эллен, которая, хотя тоже хрупкого
сложения, была, что называется, в теле (и, если б жизнь ее не склонилась к
упадку в ту пору, когда даже мужчины не могли раздобыть себе достаточно еды,
и если б конец ее дней не был омрачен невзгодами, она и впрямь была бы в
теле. Не тучной, нет, всего лишь налитой и зрелой; седые волосы, все еще
молодые глаза, даже слабый румянец на теперь уже несколько обвислых щеках;
пухлые пальцы унизаны кольцами, гладкие ручки терпеливо сложены в
предвкушении еды на камчатной скатерти перед хевилендовским сервизом под
хрустальными канделябрами); он смотрел на нее не чаще, чем на Джудит, уже
переросшую Эллен, и на Генри, хотя и не такого рослого для своих шестнадцати
лет, какою Джудит была для своих четырнадцати, но уже обещавшего скоро
догнать отца; он совсем не замечал лица этой девочки, редко говорившей во
время еды, ее глаз, наподобие угольков (если можно так выразиться),
воткнутых в мягкое тесто, ее аккуратно зачесанных волос того характерного
мышиного оттенка, какой приобретают волосы, редко освещаемые солнцем, рядом
с обветренными лицами Джудит и Генри - у Джудит волосы матери и глаза отца,
у Генри волосы черные, как у матери, с рыжеватым оттенком, унаследованным от
отца, и светло-карие глаза, - не замечал щуплого тельца мисс Розы,
отличавшегося какой-то странной неловкостью, словно на ней был костюм, в
последнюю минуту и по необходимости взятый напрокат для маскарада, на
который ей вовсе не хотелось ехать; не замечал этой ауры вокруг человека,
который заточил себя по собственному выбору и который так и не научился
добровольно или хотя бы просто покорно дышать, но все еще претерпевает муки
обучения из-под палки; эту рабыню собственной плоти и крови, которая даже и
теперь пыталась бежать от жизни, сочиняя ученические вирши о своих тоже
умерших земляках. Это лицо, самое маленькое из тех, что его окружали,
смотрело на него через стол молча, с таким любопытством и напряженным
вниманием, словно у мисс Розы и в самом деле было какое-то предчувствие,
внушенное ей связью с текучей колыбелью событий (временем), которую она
приобрела или развила в себе, подслушивая у закрытых дверей, но слышала она
не то, что из-за них доносилось, потому что сделалась восприимчивой и
безучастной, лишилась всяких пристрастий, убеждений и сомнений и обрела те
свойства, что превращают людей в прорицателей, порою даже и правдивых; она
явственно различала, как нарастает предвещающая лихорадку температура
бедствий, грядущей катастрофы, в которой лицо людоеда из ее детства
исчезнет, по-видимому, до такой степени бесследно, что она согласится выйти
замуж за его бывшего обладателя.
Возможно, тогда она видела его в последний раз. Ибо они перестали туда
ездить. То есть ездить перестал мистер Колдфилд. Определенный день для этих
визитов никогда установлен не был. Просто в одно прекрасное утро он выходил
к завтраку в скромном черном сюртуке из толстого сукна, в котором он женился
и который до свадьбы Эллен надевал пятьдесят два, а после бегства тетки
пятьдесят три раза в год, покуда не надел, чтобы больше не снимать, в тот