"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

жемчужиной его гордости, опорой и утешением его старости, но - (Но не то они
погубили его, не то он погубил их или еще что-то в этом роде. И умер) - и
умер. И никто о нем не пожалел, говорит мисс Роза Колдфилд - (Кроме нее).
Да, кроме нее. (И кроме Квентина Компсона.) Да. И кроме Квентина Компсона}.
- Говорят, вы едете в Гарвард учиться в колледже, - сказала мисс
Колдфилд. - Поэтому вы едва ли когда-нибудь вернетесь сюда и станете
провинциальным адвокатом в маленьком городке вроде Джефферсона - ведь
северяне давно уже позаботились о том, чтоб на Юге молодому человеку нечего
было делать. Поэтому вы, быть может, займетесь литературой, как многие
нынешние благородные дамы и господа, и, быть может, в один прекрасный день
вспомните и напишете об этом. Я полагаю, что к тому времени вы уже будете
женаты, и вашей жене, возможно, понадобится новое платье или новое кресло
для дома, и тогда вы сможете написать это и предложить журналам. Возможно,
тогда вы даже с добрым чувством вспомните старуху, которая заставила вас
целый день просидеть взаперти, слушая ее россказни о людях и событиях,
которых вам самому посчастливилось избежать, тогда как вам хотелось провести
это время на воздухе в обществе своих юных сверстников.
- Да, сударыня, - отвечал Квентин. {Только она совсем не то имеет в
виду, подумал он. Ока просто хочет, чтобы об этом рассказали}.
Было еще совсем рано. У него в кармане еще лежала записка, врученная
ему маленьким негритенком незадолго до полудня, в которой она просила его
зайти к ней, - странная церемонно вежливая просьба, скорее даже повестка,
чуть ли не с того света, - затейливый древний листочек добротной старинной
почтовой бумаги, исписанный неразборчивым мелким почерком; при этом, то ли
от изумления, что к нему обращается с просьбой женщина втрое его старше, с
которой он не обменялся и сотнею слов, хотя знал ее всю свою жизнь, то ли
просто оттого, что ему было всего лишь двадцать лет, он не распознал, что
почерк этот свидетельствует о характере холодном, неукротимом и даже
жестоком. Он повиновался и сразу же после полудня по пыльной сухой жаре
первых дней сентября прошел полмили от своего до ее дома. Дом тоже почему-то
казался меньше, чем на самом деле (он был двухэтажный); некрашеный и
несколько запущенный, он, однако же, производил впечатление некоей свирепой
стойкости, словно, как и сама его хозяйка, создан был для того, чтобы занять
свое место в мире чуть меньшем, нежели тот, в котором он очутился. В
полумраке закупоренной прихожей, где воздух был даже жарче, чем на дворе,
словно здесь, как в склепе, были погребены все вздохи медленно текущего,
обремененного зноем времени, которое повторялось снова и снова вот уже сорок
пять лет, стояла маленькая фигурка в черном платье, не издававшая ни
малейшего шороха, с тусклым треугольником кружев на шее и на запястьях, а
бледное лицо смотрело на него с выражением задумчивости, сосредоточенности и
упорства, ожидая минуты, когда можно будет пригласить его в дом.
{Ей нужно, чтобы об этом рассказали, подумал он, так, чтобы люди,
которых она никогда не увидит и чьих имен никогда не услышит, а они в свою
очередь никогда не слышали ее имени и не видели ее лица, прочитали это и
наконец поняли, почему господь допустил, чтобы мы проиграли эту Войну; что
лишь ценою крови наших мужчин и слез наших женщин он мог остановить этого
демона и стереть с лица земли его имя и его род}. Потом ему сразу же пришло
в голову, что отнюдь не по этой причине она послала записку, и к тому же
послала ее именно ему - ведь если она просто хотела, чтобы об этом
рассказали, написали и даже напечатали, ей вовсе не надо было никого