"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

мужчина, но теперь до последней степени исхудавший, с короткой рыжеватой
бородкой - она почему-то казалась фальшивой, - поверх которой его светлые
глаза смотрели сразу и пронзительно и недоверчиво, жестко и безмятежно; лицо
словно из глины, обожженной в лихорадочном огне - то ли души, то ли внешней
среды - глубже чем на солнце, под мертвым непроницаемым слоем глазури. Вот и
все, что они увидели, и прошло много лет, прежде чем городу стало известно,
что в то время это составляло все его имущество - крепкая изнуренная лошадь,
одежда на плечах и маленькая седельная сумка, едва вмещавшая смену белья,
бритву и ту самую пару пистолетов, о которых мисс Колдфилд говорила
Квентину, с рукоятками, отшлифованными гладко, как ручка лопаты, и которыми
он орудовал так уверенно, как женщины - вязальными спицами; позже дед
Квентина видел, как он, проскакав галопом мимо молодого деревца, с двадцати
футов всадил две пули в игральную карту, приколотую к ветке. Он снял комнату
в Холстон-Хаусе, но ключ от нее всегда носил с собой и каждое утро кормил и
седлал свою лошадь и задолго до рассвета уезжал, куда - городу тоже не
удалось узнать, очевидно, благодаря тому, что он продемонстрировал свое
искусство стрельбы из пистолета уже на третий день после приезда. Поэтому
узнавать о нем что-либо оставалось только путем вопросов, а их поневоле
приходилось ставить вечерами, за ужином в столовой Холстон-Хауса или в
гостиной, через которую ему нужно было пройти, чтобы попасть к себе в
комнату и снова запереть дверь, что он и проделывал сразу же после еды. Бар
тоже выходил в гостиную, и вот тут-то и можно или нужно было бы с ним
заговорить или даже задать ему кой-какие вопросы, но оказалось, что в бар он
не заглядывал. Он сказал, что вообще не пьет. Он не говорил, что раньше
выпивал, а потом бросил или что вообще никогда не употреблял спиртного. Он
просто сказал, что выпивка его не интересует, и лишь спустя много лет дед
Квентина (он тогда тоже был молод; пройдет еще много лет, прежде чем он
станет генералом Компсоном) узнал, что Сатпен не пил, потому что у него не
было денег платить за свою долю и самому ставить угощение; именно генерал
Компсон первым понял, что в те дни у Сатпена не было не только денег на
выпивку в веселой компании, но не было также ни времени, ни желания, что в
те дни он был всецело рабом своего тайного безумного нетерпения, своей
уверенности, почерпнутой из его недавнего, неведомо какого опыта - этой
лихорадки, то ли духовной, то ли физической, этой потребности торопиться,
потому что время уходит из-под ног; все это будет подстегивать его следующие
пять лет, - согласно подсчету генерала Компсона, он угомонился
приблизительно за девять месяцев до рождения своего сына.
Итак, они подстерегали, ловили его в гостиной, между столом, накрытым
для ужина, и его запертой дверью, чтобы дать ему возможность рассказать им,
кто он такой, откуда приехал и чего добивается, он же постепенно и неуклонно
отступал, пока спина его не касалась чего-нибудь - стены или столба, а потом
стоял там, не отвечая им ничего вразумительного с учтивостью и любезностью
гостиничного портье. Свои дела он вел с индейским агентом племени чикасау
или через него, и потому лишь в ту субботнюю ночь, когда он, раздобыв купчую
или патент на право владения землей и с одной лишь испанской золотой монетой
в кармане, разбудил мирового судью, город узнал, что отныне он владеет
сотней квадратных миль лучшей пойменной девственной земли во всем крае, хотя
и эти сведения слишком запоздали, потому что сам Сатпен уехал, опять
неизвестно куда. Но теперь он владел землею по соседству с ними, и некоторые
начали подозревать то, что генерал Компсон, по-видимому, уже знал: а именно,