"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

Все то лето буйно цвела глициния. Сумерки были полны ее ароматом и
запахом сигары его отца - после ужина они оба сидели на галерее в ожидании,
когда Квентину пора будет выезжать, между тем как в густом лохматом газоне
беспорядочно кружились светляки, - этот запах, этот аромат пять месяцев
спустя письмо мистера Компсона через суровые снега, надолго сковавшие Новую
Англию, донесет из Миссисипи до комнаты Квентина в Гарварде. Весь этот день
он слушал - слушал и услышал в 1909 году о том, что по большей части было
ему уже известно, ибо он родился там и все еще дышал тем же воздухом, в
котором звонили церковные колокола в то воскресное утро 1833 года, а по
воскресеньям слышал даже звон одного из первых трех колоколов с той же самой
колокольни, вокруг которой потомки тех самых голубей кичливо расхаживали,
ворковали или описывали короткие круги, напоминающие бледные мазки жидкой
краски на бледном летнем небе. В то воскресное июньское утро, под мирный,
настойчивый, не совсем гармоничный - хоть и в такт, но чуть фальшивый -
колокольный звон к церкви направлялись дамы с детьми и дворовые негры с
зонтами и метелками от мух и даже несколько мужчин (дамы в кринолинах среди
мальчиков, одетых в суконные костюмчики, и девочек в панталончиках, в юбках
тех времен, когда дамы не ходили, а шествовали), а когда другие мужчины,
сидевшие на веранде Холстон-Хауса, задрав ноги на перила, подняли глаза,
перед ними откуда ни возьмись явился незнакомец. Когда они его увидели, он
на своем крупном заезженном чалом коне доехал уже до середины площади -
словно и человек и животное прямо с неба свалились под яркое солнце
праздничного летнего дня, продолжая свой мерный утомленный шаг - лицо и
лошадь, которых никто из них никогда прежде не видел, имя, которого никто
никогда не слыхал, происхождение и цель, о которых многие из них так никогда
и не узнают. И вот последующие четыре недели (Джефферсон был тогда маленьким
поселком: Холстон-Хаус, здание суда, шесть лавок, кузница и извозчичий двор,
салун, излюбленный гуртовщиками и бродячими торговцами, три церкви и что-то
около тридцати жилых домов) имя незнакомца переходило из уст в уста в домах
и трактирах, где собирались деловые люди и бездельники, без устали
повторяемое на разные лады, как строфа и антистрофа: {Сатпен. Сатпен.
Сатпен. Сатпен}.
Больше город о нем почти целый месяц ничего не узнает. Он, несомненно,
приехал в город с юга - мужчина лет двадцати пяти, как городу стало известно
позднее: вначале возраст его угадать было трудно, ибо он выглядел как
человек, перенесший тяжелую болезнь. Не как человек, который мирно лежал
больной в постели и, выздоровев, с робким недоверчивым изумлением вышел в
мир, который, как ему казалось, он едва не утратил, а как человек, который в
полном одиночестве прошел через какое-то тяжкое испытание, нечто гораздо
большее, чем простая лихорадка, скажем, как исследователь, которому пришлось
не только вынести обычные тяготы, связанные с достижением цели, им же самим
поставленной, но который еще столкнулся с дополнительным и непредвиденным
препятствием в виде лихорадки и победил ее ценою непомерно высокого
напряжения сил - не столько физических, сколько духовных, один, без
чьей-либо помощи, и не посредством слепого инстинктивного стремления
выдержать и выжить, а потому, что хотел захватить, удержать ту вещественную
награду, ради которой вначале пошел на жертвы, и ею насладиться. Крупный