"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

неподвижно стою у этой двери, словно стараясь слиться с темным деревом и
сделаться невидимой, как хамелеон, стою, прислушиваясь к живому духу, к душе
этого дома, ибо теперь в него вошла какая-то частица жизни и дыхания Эллен,
а не только его самого, стою и дышу долгим приглушенным звуком победы и
отчаяния, торжества и страха.
"Ты любишь этого..." - сказал папа.
"Папа", - отозвалась Эллен. И это было все. Но я тогда могла видеть ее
лицо так же ясно, как папа, и оно было точно такое, как в коляске в то
первое воскресенье, да и в остальные тоже. Потом вошла служанка и сказала,
что наша повозка готова.
Да. От них же самих. Не от него, не от кого-либо другого, ведь и спасти
их не мог бы никто, даже он сам. Ибо теперь он показал нам, почему это
торжество не заслуживало его внимания. То есть он показал это Эллен, а не
мне. Меня там не было; я уже шесть лет почти ни разу с ним не встречалась.
Наша тетя уже уехала, и я вела папино хозяйство. Вероятно, раз в год мы с
папой ездили туда обедать, и, может быть, раза четыре в год Эллен с детьми
приезжала провести день у нас. Но только не он; сколько я помню, после
свадьбы с Эллен он ни разу не переступил порог этого дома. Я тогда была
молода, я была даже слишком молода и поэтому думала, что причина тому -
какие-то упрямые укоры совести, чуть ли не раскаяние, даже и у него. Но
теперь меня не проведешь. Теперь я знаю, что, коль скоро папа наделил его
женой и тем самым респектабельностью, ему от папы ничего больше не
требовалось, и потому даже простая благодарность, не говоря уже о приличиях,
не могла заставить его поступиться своими развлечениями до такой степени,
чтобы приехать на семейный обед к родственникам жены. Поэтому я виделась с
ними очень редко. Мне теперь некогда было играть, даже если бы я
когда-нибудь прежде имела к этому склонность. Я так никогда и не научилась
играть и не видела причины учиться теперь, будь у меня даже на это время.
Прошло шесть лет; для Эллен это, конечно, не было тайной, ибо это,
очевидно, продолжалось с тех самых пор, как он вбил последний гвоздь в стену
своего дома; только теперь, в отличие от его холостяцкой поры, они
привязывали свои упряжки и верховых лошадей и мулов в роще за конюшней, а
потом шли лугом, так что из дома их не было видно. Ибо их все еще было очень
много; казалось, словно бог или дьявол воспользовался его пороками, чтобы
подобрать свидетелей тому, как действует лежащее на нас проклятье, не только
из числа порядочных людей вроде нас самих, а из числа самых что ни на есть
проходимцев и подонков общества, которые ни при каких иных обстоятельствах
не посмели бы приблизиться к дому, даже и со стороны задворков. Да, Эллен с
двумя детьми одни в этом доме, за двенадцать миль от города, а на конюшне
четырехугольной рамкою лица, освещенные фонарем; с трех сторон белые, с
четвертой - черные, а посередине борются два диких голых негра, борются не
так, как белые, по правилам и с оружием, а так, как дерутся негры, стараясь
побыстрее и посильнее покалечить друг друга; Эллен об этом знала или думала,
что знает; дело было не в этом. Это она приняла - не примирилась, а приняла,
- словно порой наступает минута, когда человек может принять оскорбление
чуть ли даже не с благодарностью, ибо он может сказать себе: {слава богу,
это все, теперь я па крайней мере все об этом знаю} - думая так, все еще
цепляясь за эту мысль, она в тот вечер вбежала в конюшню, те самые люди,
которые прокрались туда по задворкам, расступились перед ней, ибо в них еще
сохранились какие-то остатки благопристойности, и Эллен увидела не двух