"Уильям Фолкнер. Авессалом, Авессалом!" - читать интересную книгу автора

картина, которая впервые представилась мне тогда и которую я унесу с собою в
могилу: летящая вихрем коляска, в коляске надменное белое лицо Эллен, по
бокам у нее две уменьшенные копии его лица, на переднем сиденье лицо и зубы
дикого негра-кучера, и он, его лицо точь-в-точь как у негра, кроме зубов
(без сомнения, благодаря бороде) - смерч, ураган; лошади с дико горящими
глазами галопом несутся вперед, с грохотом вздымая клубы пыли.
О да, их там было множество - тех, кто готов был подстрекать его,
помогать ему, превратить это в скачки; воскресенье, десять часов утра,
коляска на двух колесах вихрем подлетает прямо к дверям церкви, на облучке
этот дикий негр в человеческой одежде - ни дать ни взять дрессированный тигр
в полотняном пыльнике и в цилиндре, а Эллен - ни кровинки в лице - держит
этих двоих детей, которые не плачут и которых вовсе не нужно держать; они
сидят у нее по бокам совершенно спокойно, и на их детских лицах написано
что-то бесконечно отвратительное - тогда мы еще не совсем это распознали. О
да, там было множество тех, кто его подстрекал, кто ему содействовал; ведь
даже он не мог бы устроить скачки без соперников. Потому что его остановило
даже не общественное мнение и даже не мужчины, чьи жены и дети сидели в
колясках, которые могли перевернуться и свалиться в канаву, его остановил
сам священник - он выступил от имени женщин Джефферсона и округа
Йокнапатофа. Поэтому сам он больше в церковь не ездил; теперь по
воскресеньям в коляске сидела одна только Эллен с детьми, и потому мы теперь
знали, что теперь по крайней мере никто не будет биться об заклад - ведь
никто не мог сказать, настоящие это скачки или нет, потому что теперь, когда
его лица не было, оставалось только совершенно непроницаемое лицо негра, на
котором слегка поблескивали зубы, так что теперь мы никак не могли понять,
что это - скачки или просто лошади понесли, а если где и было торжество, то
лишь на лице в двенадцати милях отсюда, в Сатпеновой Сотне, на лице того,
кому даже не нужно было ничего видеть или при сем присутствовать. Теперь
негр, проезжая мимо чужой коляски, говорил с той упряжкой так же, как и со
своей - бормотал что-то без слов, очевидно не нуждаясь в словах, на языке,
на котором они объяснялись, когда спали в глине на том самом болоте, на
языке, привезенном сюда из другого темного болота, где он их отыскал и
откуда привез сюда - пыль, грохот, коляска Эллен стремглав подлетает к
дверям церкви, женщины и дети с криком бросаются врассыпную, мужчины хватают
под уздцы своих лошадей. А негр высаживает Эллен с детьми у дверей и
отъезжает с коляской к коновязи и бьет лошадей за то, что они понесли; а
когда однажды какому-то дураку вздумалось вмешаться, негр набросился на него
с палкой и, оскалив зубы, буркнул: "Хозяин велел, я делаю. Говори с
хозяином".
Да, от них. От них же самих. И на этот раз его остановил даже не
священник. Его остановила Эллен. Наша тетя разговаривала с папой, и когда я
вошла, тетя сказала: "Ступай играть", хотя даже если б я не могла ничего
расслышать сквозь дверь, я могла бы повторить весь их разговор: "Твоя дочь,
твоя родная дочь", - сказала тетя, а папа ей ответил: "Да. Она моя дочь.
Когда она пожелает, чтобы я вмешался, она скажет мне об этом сама". Потому
что в следующее воскресенье, когда Эллен вышла из парадных дверей с детьми,
их ожидала не коляска, а фаэтон Эллен, запряженный старой смирной кобылой,
которой она сама правила, и конюх, которого он купил, а не тот дикий негр. И
Джудит, взглянув на фаэтон, поняла, что это значит, и завизжала; она визжала
и брыкалась, когда ее несли обратно в дом и укладывали в постель. Нет, его