"Ф.Скотт Фицджеральд. Мой невозвратный город" - читать интересную книгу автора

нашему ни по размерам, ни по социальному статусу. Да и мы к этому времени
"перезнакомились со всеми", то есть с большинством из тех, кого Ральф
Бартон, когда он рисовал публику на премьере, поместил бы в первых рядах
партера.
Но теперь мы уже мало что и значили. Эмансипированная девица, о которой
я писал в своих первых книгах и которой был обязан своей популярностью, к
1923 году вышла из моды - во всяком случае, здесь, на Востоке. Я решил
ошеломить Бродвей и написал пьесу, но Бродвей выслал своих лазутчиков в
Атлантик-Сити, где ее для пробы поставили, и убил эту идею на корню.
Выходило, что в данный момент городу и мне нечего предложить друг другу. И
я решил забрать с собой атмосферу Лонг-Айленда, такую мне привычную, и
воссоздать ее под незнакомыми мне небесами.
Прошло три года, прежде чем мы опять увидели Нью-Йорк. Пароход медленно
шел вверх по реке, и в ранних сумерках на нас обрушивался город - белый
глетчер южного Манхэттена, как пролет воздушного моста, а выше, за ним, -
вся громада Нью-Йорка, чудо пенистого света, зацепившегося за звезды. На
палубе грянул оркестр, но на фоне такого величия марш звучал пошловато. И
в ту минуту я осознал навсегда, что Нью-Йорк - это мой дом, как бы часто я
его ни покидал.
Ритм городской жизни резко переменился. Неуверенность, свойственную
Нью-Йорку в 1920 году, поглотила всеобщая погоня за деньгами, многие наши
друзья разбогатели. Но спешка в Нью-Йорке 1927 года граничила с истерикой.
Приемы стали многолюднее - вечера у Конде Нэста могли бы поспорить со
сказочными балами 90-х годов; темп убыстрялся, по части выбора развлечений
мы теперь превзошли и Париж, спектакли стали смелее, здания - выше, нравы
- вольнее, спиртное - дешевле, только все эти достижения не вызывали
особого восторга. Молодые быстро изнашивались - в двадцать один год
человек успевал ожесточиться и на все махнуть рукой, и из целого поколения
один лишь Питер Арно сумел сделать что-то новое и интересное; похоже, он и
его студия сказали все, что требовалось сказать о Нью-Йорке времен бума, -
все то, чего не мог сказать джаз. Многие из тех, кого трудно было
причислить к алкоголикам, напивались по крайней мере через вечер; нервы
были истрепаны чуть ли не у всех. Компании и составлялись по сходству
комплексов, а похмелье стало столь же неотъемлемой принадлежностью суток,
как сиеста у испанцев. Мои друзья, как правило, пили лишнее и
соответствовали духу времени тем полнее, чем больше пили. Все делалось
само собой, и сознательные усилия не имели никакой ценности; было даже
изобретено презрительное словцо для обозначения тех, кто чего-то упорно
добивался, - их называли делягами. И я оказался литературным делягой.
Мы поселились в нескольких часах езды от Нью-Йорка, и, приезжая в
город, я всякий раз становился участником каких-то запутанных событий,
выматывавших меня до предела, пока через два-три дня, обессилев, я не
садился в поезд, отправляющийся в Делавэр. Целые районы источали отраву,
но по-прежнему ощущение совершенного покоя приходило ко мне, когда я ехал
в темноте через Центральный парк к югу, туда, где сквозь листву
пробивается свет огней Пятьдесят девятой улицы. И тогда ко мне возвращался
мой далекий город, окутанный тайной и манящий надеждой. Но эта минута не
длилась; как рабочему судьба жить во чреве города, так мне была судьба
обитать в его помрачившемся мозгу.
Зато в спиртном недостатка не было - от роскошных баров, чьи рекламные