"Френсис Скотт Фицжеральд. Великий Гэтсби." - читать интересную книгу автора

знал, что это усадьба Гэтсби. Точней, что она принадлежит кому-то по
фамилии Гэтсби, так как больше я о нем ничего не знал. Мой домик был тут
бельмом на глазу, но бельмом аким крошечным, что его и не замечал никто, и
потому я имел возможность, помимо вида на море, наслаждаться еще видом на
кусочек чужого сада и приятным сознанием непосредственного соседства
миллионеров - все за восемьдесят долларов в месяц.
На другой стороне бухты сверкали над водой белые дворцы фешенебельного
Ист-Эгга, и, в сущности говоря, история этого лета начинается с того
вечера, когда я сел в свой "додж" и поехал на ту сторону, к Бьюкененам в
гости. Дэзи Бьюкенен приходилась мне троюродной сестрой, а Тома я знал еще
по университету. И как-то, вскоре после войны, я два дня прогостил у них в
Чикаго.
Том, наделенный множеством физических совершенств - нью-хейвенские
любители футбола не запомнят другого такого левого крайнего, - был
фигурой, в своем роде характерной для Америки, одним из тех молодых людей,
которые к двадцати одному году достигают в чем-то самых вершин, и потом,
что бы они ни делали, все кажется спадом. Родители его были баснословно
богаты, - уже в университете его манера сорить деньгами вызывала
нарекания, - и теперь, вздумав перебраться из Чикаго на Восток, он сделал
это с размахом поистине ошеломительным: привез, например, из Лейк-Форест
целую конюшню пони для игры в поло. Трудно было представить себе, что у
человека моего поколения может быть достаточно денег для подобных прихотей.
Не знаю, что побудило их переселиться на Восток. Они прожили год во
Франции, тоже без особых к тому причин, потом долго скитались по разным
углам Европы, куда съезжаются богачи, чтобы вместе играть в поло и
наслаждаться своим богатством. Теперь они решили прочно осесть на одном
месте, сказала мне Дэзи по телефону. Я, впрочем, не слишком этому верил. Я
не мог заглянуть в душу Дэзи, но Том, казалось мне, будет всю жизнь
носиться с места на место в чуть тоскливой погоне за безвозвратно
утраченной остротой ощущений футболиста.
Вот как вышло, что теплым, но ветреным вечером я ехал в Ист-Эгг
навестить двух старых друзей, которых, в сущности, почти не знал. Их
резиденция оказалась еще изысканней, чем я рисовал себе. Веселый красный с
белым дом в георгианско-колониальном стиле смотрел фасадом в сторону
пролива. Зеленый газон начинался почти у самой воды, добрую четверть мили
бежал к дому между клумб и дорожек, усыпанных кирпичной крошкой, и,
наконец, перепрыгнув через солнечные часы, словно бы с разбегу взлетал по
стене вьющимися виноградными лозами. Ряд высоких двустворчатых окон
прорезал фасад по всей длине; сейчас они были распахнуты навстречу теплому
вечернему ветру, и стекла пламенели отблесками золота, а в дверях, широко
расставив ноги, стоял Том Бьюкенен в костюме для верховой езды.
Он изменился с нью-хейвенских времен. Теперь это был плечистый
тридцатилетний блондин с твердо очерченным ртом и довольно надменными
манерами. Но в лице главным были глаза: от их блестящего дерзкого взгляда
всегда казалось, будто он с угрозой подается вперед. Даже немного
женственная элегантность его костюма для верховой езды не могла скрыть его
физическую мощь; казалось, могучим икрам тесно в глянцевитых крагах, так
что шнуровка вот-вот лопнет, а при малейшем движении плеча видно было, как
под тонким сукном ходит плотный ком мускулов. Это было тело, полное
сокрушительной силы, - жесткое тело.