"Владимир Филимонов. Чукоча (История собаки, которую предал человек) " - читать интересную книгу автора

четвертого дня, если я не вернусь, все одиннадцать человек пойдут меня
искать.

Так мы оказались с Чукочей вдвоем на охотничьей тропе. Теперь к месту
пояснить кое-что о романтике. Так вот, ее не существует - есть абсолютное
внимание к мелочам, если хочешь выжить. Отсырел патрон - подведет карабин.
Не захватишь в июле свитер - может выпасть снег, умрешь от переохлаждения.
Товарищ-разгильдяй навернул худые портянки - на дальнем маршруте загнетесь
оба. Второе слагаемое того, что называют романтикой, - стремление выполнить
дело самым рациональным и блестящим способом - гордость рабочего человека.
К внимательному и не ленивому землепроходцу тундра благосклонна:
охоться - и всегда будет еда, сумей полностью выполнить план на сегодняшний
день, умей выбрать место для лагеря - и будешь сопричастен волшебству
закатов, не ленись, успей приготовить до зари завтрак - и увидишь рассветы,
которые придут только для тебя.
Мы шли с легким грузом: альпийская палатка, разный бутор, провизия дней
на десять. Шаг я задал длинный и постепенно взвинчивал темп. Маршрут
ориентировал вверх по Тополевке между припойменным ивняком и болотом. Пятый
по счету ручей на двенадцатом километре был Голубой, и впадал он под углом
60 северо-восточнее Тополевки. Шаг свой я знал и надеялся, что без счета
ручьев чувство времени подскажет мне поворот.
Я уже расходился в этот сезон, идти было легко и в радость, под ногами
так и стлалась кочкастая тундра, а на щенка я не обращал никакого внимания:
любишь кататься - люби и саночки возить. Чукоче пришлось бежать изо всех
своих щенячьих сил, но он держался шагах в пяти за мной, как привязанный.
Первый ручей, который попался нам, уходил в этом месте в протоку прорыва;
тело ручья скрывалось под многовековым завалом из деревьев, и я, чтобы не
рисковать жизнью Чукочи, взял его под мышку и осторожно перешел завал.
Второй ручей сужался в быстрину, и мне пришлось перебросить Чукочу через
нее, а самому свалить топором лиственницу и перейти. Через десять километров
сделал пятнадцатиминутный привал, развел костер, заварил себе индийского чаю
из пачки со слоном, а Чукоче кинул кусок сахара. Он сгрыз его без всякого
интереса и растянулся как мертвый на солнцепеке.
Следующие десять километров до впадения Голубого в Тополевку дались мне
гораздо труднее. Мы шли на час дольше, все время плетя кружева вокруг топких
мест, и Чукоча выбился из сил до того, что, вскарабкиваясь на кочку, летел с
нее мордочкой вниз в болотную холодную воду. У него не было ни сил, ни
времени отряхиваться, и он больше был похож на маленькую выдру, чем на щенка
лайки. Тем не менее он не скулил и не пищал, и я решил не делать привала.
Пять последующих километров вдоль Голубого были с перепадом высотой в
пятьдесят метров, и почти незаметный на глаз подъем вымотал меня до того,
что я шел на честном слове и на стыде перед Чукочей. Стали попадаться следы
сохатых недельной давности, и наступал одновременно кризисный момент перед
вторым дыханием. Наконец показался водораздел Голубого, и в широкой долине я
решил разбить лагерь. Натянул палатку, расстелил спальник, разложил вещи,
натаскал сухого стланика на неделю, разжег костер и приготовил на ужин
гречневую кашу с тушенкой. И только тогда, когда положил Чукоче еды, чтоб
остыла, спохватился: а где же он? Чукоча спал каменным сном на боку под
крылом палатки, положив мордочку на одну лапу и прикрывшись другой от
комаров. Но эти подлые твари облепили, наверное, в пять слоев его кожаный