"Григорий Филановский. Дочь Атланта ("Знание - сила", 1964, № 12)" - читать интересную книгу автора

выдающееся убранство изб, книги на полках, иногда иконы, прислушивался к
своеобразному говору, старался упомнить, чтоб на досуге перенести в
блокнот. И жалел, что предыдущие дни в основном посвящал Галине и морю.
В доме упомянутой Савелихи оживленная Галя, держа меня под руку,
слащаво обратилась к удивленно глядящему мальчику лет четырех-пяти на вид:
"Витек, покажи-ка, что ты там намалевал новенького?" Витек сурово молчал.
И тогда Галя с помощью молодой улыбчивой Савелихи развернула передо мной
нечто необычное. Во многих редакциях, особенно связанных с детьми, я
навидался рисунков детворы, безошибочно отличных от взрослого искусства. А
такое мне приходилось видеть впервые.
Прежде всего, не было вовсе рамки, вернее, полное очертание рисунка
имело особую форму: овал, параболу .... Не было резкой границы рисунка -
разве что контур, но, когда я всмотрелся, понял, что условная граница эта
была естественна, что лесок уходил в высь пирамидой, а море разметнулось
крыльями. Вот что бросалось в глаза сразу. А потом я ощутил, что иной
форма быть не могла, что все у гения, сидящего в этом сумрачном мальчике,
подчинено движению, стремлению куда-то. Волна, зажмурившись от солнца,
летела на береговые камни; собака вся жила в наступающем прыжке; цветок не
увядал, но обращался в плод; рыба безумно умирала. "Изобрази меня, Витек!"
- кокетливо потребовала Галина. Он испуганно, а потом как-то диковато,
словно собирался впиться в жертву, стал смотреть на нее. И на бумаге
обозначилась летящая, как стрела с тетивы, ласково-звонкая (откуда ему
знать?). И вздернулась верхняя губа: "не пожалеешь", и озорно перегнулись
брови, и, прижмурившись, уходили глаза все глубже, глубже, в потаенную
тишь души...
Эта Галя у меня и посейчас, после всего необычайного, непредвидимого
самой дикой фантазией, после всего, что произошло, хранится... И рвется
куда-то...

Я тогда вдвойне обрадовался: во-первых, такой превосходный материал
(взамен или в дополнение к дохленькой заметке "Сад на острове" -
лирическое "Волшебные краски острова Соленого") сам лез в руки. Во-вторых,
не надо томительно выдумывать объяснение для моей задержки на Соленом.
Пришел муж Савеловны, рыбак, такой же, как она, - от сердца приветливый.
Странно: как по контрасту Витек - сумрачный, болезненный, трепетный, -
чуждый зверек в их доме. Но они, родители, чувствовали дыхание
необычайного, и не то, чтоб потакали его капризам (мальчик не был
капризен), а добросердечно подлаживались под его настроение. Человеку,
обозленному или с расшатанными нервами, такое не под силу, а в них наряду
с крепким духовным здоровьем жило широкое русское уважение к иной душе -
маленькой или великой...
Я покидал остров, не отрывая глаз от ветреной Галиной фигурки, которой
неделю назад и не заметил на причале. Ранняя осень уже осенила кустарники,
и садок, и домики острова. Банальная мысль: а сколько еще на нашей планете
(что чем дальше, тем представляется меньшей, как тот островок, но -
необъятна), сколько на ней шумных и тихих, уголков, с которыми легко
породниться навеки! Какое ясное, яркое ощущение стоит за пустенькими порой
словами, и до чего трудно излить его в слова под стать...
Прощай, остров!.. Сколько еще осталось недосказанного - и с дядей
Алешей, и с Витькой, и с Галинкой... Но - прощай!.."