"Лион Фейхтвангер. Изгнание" - читать интересную книгу автора

пока раздобудешь бумажку, на которой подтверждено и скреплено печатью, кто
ты есть. Сколько часов надо простаивать у окошек, за которыми сидят
брюзгливые, усталые чиновники, и мосье Дюпон отсылает тебя к мосье Дюрану, а
мосье Дюран, оказывается, тут ни при чем и отсылает тебя к мосье Дюпону, и
вся история начинается сызнова, а в результате обнаруживается, что дело твое
в совершенно другом ведомстве. Получить постоянное разрешение на право
работы почти невозможно; Анна работает у своего зубного врача без
разрешения, "зайцем".
Пока они были в Германии, они и не знали, как хорошо им живется в их
удобной квартире, как хорошо располагать солидным текущим счетом. Анна
привыкла сводить абстрактные философские истины к простым формулам;
пессимизм индийцев или Шопенгауэра, над которым долго бился Зепп и о котором
он много рассказывал Анне, для нее укладывался в простую истину, что, если у
тебя болит палец, ты страдаешь, но, если палец не болит, ты не испытываешь
от этого радости. Этот лишенный всякой сентиментальности пессимизм теперь
находил свое подтверждение в действительности. Прежде, в Германии, ей
казалось естественным жить в довольстве, в изобилии. Теперь она не плачется
на перемену, но ощущает ее на каждом шагу.
За дверью что-то царапается и шуршит, почтальон просовывает в щель
письма. Траутвейн тотчас же бросается к ним, вскрывает их, читает - с
многочисленными "гм" и "ага". Почта довольно обильная, но Анна знает, что
только очень небольшая часть писем имеет личное отношение к Зеппу, все
остальное - приглашения на политические собрания, просьбы о деньгах, о
рекомендациях, эмигрантские дела. Как ни плохо тебе живется, а всегда
найдутся люди, которые считают тебя богатым и счастливым.
Он весь уходит в чтение писем; об Анне он совершенно забыл. Дочитав
письма, берется за газеты. Каждое утро эту страстную натуру волнует и
забавляет глупость мира, выпирающая из газетных сообщений. Вот он опять
что-то выудил. Он прищелкивает языком.
- Нет, ты только посмотри, Анна! - У него звонкий голос, а от радости
он переходит на фальцет. - Уж это - дальше некуда! - Он протягивает ей
"Берлинер иллюстрирте", показывая снимок на титульном листе: властители
третьей империи слушают концерт. Музыка обезоружила их, лица у них пустые,
тупые, сентиментальные. Великолепный снимок, он обнаруживает все существо
этих людей; музыка обнажила их, все их жалкое нутро вывернуто наружу. Анна
невольно смеется, смеется по-детски заразительно. Ее широкое лицо сияет.
Когда Анна смеется, лицо ее молодеет.
- Сколько бы они ни обзаводились высокими чинами и званиями, а
физиономии у них все те же, - замечает она.
Зепп Траутвейн продолжает ликующе:
- Да, им ничего не поможет, волей-неволей они сами выставляют напоказ
свой позор. Этот снимок надо распространять, о нем надо писать. Я напишу, -
решает он, загораясь, как юноша, весь - рвение и пыл. - Скажи-ка, - он уже
готов приступить, - ты свободна? Можно продиктовать тебе статью?
Беда с этим Зеппом. Он опять забыл, что она, к сожалению, занята у
доктора Вольгемута. А потом еще визит к Перейро, нельзя недооценивать такого
дела, как радиопередача.
- С величайшим удовольствием отстукала бы тебе статью, - говорит она
огорченно. - Мы, конечно, опять поругались бы. И все равно самые
убийственные грубости я бы у тебя повычеркивала. Но Вольгемут, Перейро... -