"Лион Фейхтвангер. Статьи" - читать интересную книгу автора

чувством, есть не плод философствующего ума, а плод живых чувств. Отсюда
его сдержанная, суровая сила, его творческая мощь, его убеждающая нас
убежденность.


"Персы" в смысле технического мастерства довольно несовершенны, и само
произведение не вполне соответствует строгим и прекрасным канонам
греческой трагедии. Пьеса еще не совсем перешла из эпико-лирической стихии
в драматическую. "Персов" справедливо сравнивали с теми архаическими
статуями, у которых ноги сомкнуты, а руки прижаты к туловищу. Да и вообще
пьеса на редкость бесхитростна. Многие ужасающие события того времени,
которые поэт и сами зрители в полной мере испытали на себе, он опускает
или трактует их так, как это больше подходит для его пьесы. Эсхил сам
принимал участие в битве при Марафоне, он пожелал, чтобы лишь об этом было
сказано в его эпитафии, где ни словом не упомянуто о его победах в
состязаниях трагических поэтов. И все же Эсхил изображает дело так, будто
Дарий никогда не предпринимал неудачного похода против Эллады. Дарий
построил мост через Боспор Фракийский и лично командовал войском во время
злосчастного похода против скифов: поэт делает вид, будто этих важнейших
событий вообще не было. Царица Атосса, по свидетельству греков, была
опасной интриганкой, нечто вроде античной императрицы Евгении,
непосредственной зачинщицей войн с Элладой: Эсхил же превращает ее в
почтенную, чуть ли не божественную женщину; ибо лишь в такой трактовке она
подходит для его замысла. Он вообще полон беспечной искренней наивности.
Его персы непрерывно сами себя называют варварами, что, правда,
по-гречески звучит мягче, а свой язык - неблагозвучным.
Замечательной противоположностью этой, в сущности, простодушной
субъективности служит его объективность в восприятии крупных событий. Тут
повсюду соблюдена мера, нет и следа чванства. Чтобы усилить восточный
колорит, поэт приводит огромное число своеобразно звучащих персидских имен
- и ни единого греческого. Не упомянуто даже имя любимца Эсхила Аристида,
которым поэт всегда восхищался. Победу одержали не хитрость, не мужество,
не лучшая стратегия, а боги. Поэт не хулит персов; никто в его трагедии не
называет их вероломными. Напротив, они храбры; ведь даже высокомерие
Ксеркса, бросающего вызов богам, как бы извиняется молодостью царя, а
старый Дарий, вопреки всему, что знал о нем поэт, предстает в пьесе
снисходительным, благородным, богоравным властителем. В "Персах" нет
опьяняющих криков "ура", но везде ощущается непоколебимое, гордое и
естественное доверие к богам и подчинение их воле. "Ни один грек, - писал
Генрих Фосс, - не постиг идеи Немезиды, карающей людское высокомерие, так
возвышенно и так глубоко, как Эсхил; Наполеон, которого обуревала мечта
стать коронованным императором Востока и который теперь находится в
заточении на острове Эльба, мог бы явиться отличной моделью для его кисти.
Когда "Персы" были впервые поставлены в Афинах, это произвело,
по-видимому, огромное, совершенно невероятное впечатление. На сцене
появлялся вестник и начинал рассказывать матери Ксеркса об ужасном
поражении многотысячного войска, переходя от жалобного пиано до громового
фортиссимо. Каждое слово Эсхила становится хвалебной, величальной песней
ничтожной горстке греков, которые, доверившись богам и преисполнившись
священного мужества, одержали победу над дикой ордой. По этому случаю была