"Лион Фейхтвангер. Статьи" - читать интересную книгу автора

неповторимая, как египетские пирамиды, драма Эсхила, единственная дошедшая
до нас историческая драма древних: "Персы". Влияние, которое эта драма
оказала и, вероятно, будет оказывать и впредь на наши представления о
характере и истории древних греков, безмерно. Мы привыкли рассматривать
персидские войны как одну из важнейших вех в истории человечества, как
чудесную победу ничтожного меньшинства над огромной, жестокой ордой
варваров. Можно, однако, предположить, что в действительности эти войны
отнюдь не были столь важным событием в персидской истории и что
карательная экспедиция против Афин, хотя бы отчасти, но достигла своей
цели; ибо в конечном счете Афины были разрушены, а значительная часть
греческого войска - уничтожена. Так или иначе, но совершенно очевидно,
что, даже если эта экспедиция и не удалась, мощь персидской державы не
была подорвана.
Сверхчеловеческое и героическое в битвах греков чаще всего кажется
литературным вымыслом. Мы видим эти битвы так, как наши потомки, вероятно,
увидят нашу войну две тысячи лет спустя, при условии, конечно, что уцелеет
лишь патриотическая поэзия французов и сообщения "Тан". Правда, с той лишь
разницей, что "Персы" Эсхила и заимствовавшие у них свой колорит рассказы
Геродота написаны несравненно более убедительно и сильно, чем это доступно
кому-либо из наших современников.
"Поэзия греков, - говорит Фридрих Шлегель, - настолько недосягаемо
возвышается над всем, что написано после них, насколько она совершенна
сама по себе. Она объективно прекрасна; ее красота - это красота цветка
или какого-либо другого живого существа, которое, развиваясь согласно
внутренним законам, не может не стать безупречным. Но пробудившееся в
человеке сознание стало препятствовать органическому порыву его роста.
Современной поэзии, которая руководствуется разумом, не хватает
законченности, единства, столь естественного для органической жизни;
склонный к анализу разум беспрестанно расчленяет все то, что стремится
быть цельным".
Если Шлегель прав, тогда становится ясно, почему нашей патриотической
драматургии никак не удается добиться того, что у Эсхила получалось так
естественно, словно само собой. Ведь наш патриотизм абстрактен; по крайней
мере, постольку, поскольку он может найти литературное выражение.
Ненавидим ли мы остров Уайт? Или Британский музей? Бернарда Шоу? Господина
Смита или господина Джонсона? Нет, мы ненавидим Англию. Как понятие, как
государство. Но может ли подобного рода ненависть порождать в литературе
что-либо иное, кроме фраз, может ли ненависть к вполне постижимому умом,
но неосязаемому понятию, рождать истинную поэзию?
Характерно, что именно в "Персах", самом могучем патриотическом
произведении всех времен, слово "персия" вообще не встречается. Эсхил
говорит о персидской земле, о персидских воинах, женщинах, войске, богах,
о персидском языке и персидских обычаях; но он не говорит о Персии. Его
патриотизм отнюдь не понятийный, он наивный, предметный. Слово
"отечество", которое древнегреческие ораторы и историки столь охотно
пускали в ход, также встречается в "Персах" всего один-единственный раз.
Патриотизм Эсхила, как бы ни был он полнозвучен, - не риторический, а
творческий, образный. И как удивительно осязаемы его боги, его религия,
которую он решительно возвращает в область реального, едва она пытается
воспарить в заоблачные выси, так и его патриотизм, пронизанный религиозным