"Лион Фейхтвангер. Настанет день" - читать интересную книгу автора

цензуру и что если право верховного контроля не будет признано за владыкой
и богом Домицианом - это грозит подорвать самое существование империи.
Сенатор Приск слушал, засунув руки в длинные рукава одежды. Своими
глубоко сидящими маленькими глазками глядел он на разглагольствующего
Марулла, прищурившись, закинув круглую, совершенно лысую голову. О, он
говорил убедительно, этот Марулл, очень убедительно, защищая в высшей
степени постыдное дело. Как охотно Приск, и сам обладавший даром слова,
возразил бы Маруллу, а возразить можно было очень многое и очень метко, он
сделал бы это с блеском. И все-таки сенатор Приск вынужден молчать, при
императоре Домициане он обречен молчать. Ему оставалось единственное
жалкое утешение: после заседания он вернется домой и все, что хотел бы
высказать, запишет. А потом, когда-нибудь позднее, при удобном случае, он
осторожно прочтет это шепотом в кругу надежных друзей, и если чтение
пройдет удачно, как будто случайно подсунет свою рукопись Маруллу. Жалкое
возмездие!
Сенатор Гельвидий, сын того Гельвидия, которого казнил отец нынешнего
императора, скрипел зубами и кусал губы, вынужденный слушать позорные, но
элегантные фразы Марулла. Наконец он был уже не в силах сдерживаться. Он
забыл предостережения Корнелия, поднялся - высокий, тощий, морщинистый
старик, и зычным голосом крикнул Маруллу:
- Это наглость! Это наглая ложь!
Марулл остановился на полуслове, устремил светлые серо-голубые глаза на
прервавшего его Гельвидия, даже поднес к глазу увеличительный смарагд. Сам
император, багровея, медленно повернул голову к подавшему реплику. Однако
Корнелий уже успел одернуть Гельвидия, тот снова сел и больше не говорил
ничего.
Когда Марулл кончил, перешли к прениям. Председательствующий консул
выкликал имя каждого сенатора в порядке старшинства и спрашивал:
- Ваше мнение?
И не один охотно ответил бы: "Этот закон погубит империю и весь мир", -
но ни один не дал такого ответа. Наоборот, каждый послушно заявлял: "Я
согласен с Юнием Маруллом", - и разве только тон, каким это говорилось,
выдавал стыд, горечь, негодование.
Во время перерыва, после голосования третьего законопроекта, Гельвидий
сказал Корнелию:
- Если нашим пращурам было дано время от времени наслаждаться свободой
в самой полной мере, то теперь мы терпим рабство в самой полной мере.
При обсуждении четвертого, последнего, вопроса - проекта более строгих
законов о нравах, император сам взял слово. Когда дело касалось дисциплины
и традиций, он просто не мог не выступать. И на этот раз он нашел
достойные, решительные, очень римские выражения, чтобы еще раз сказать о
своей убежденности в глубочайшей связи между дисциплиной и мощью.
Нравственность, утверждал он, - это основа государства, поведение
гражданина определяет его образ мыслей, и, принуждая человека вести себя
достойно и нравственно, влияешь и на его душу, на его взгляды. Дисциплина
и нравственность - условия существования всякого государственного строя,
повиновение граждан - основа империи. Даже оппозиционно настроенные
сенаторы вынуждены были признать, что потомок мелкого чиновника говорит с
достоинством, как истинный император.
Вдоль стен овального зала строгой шеренгой стояли изображения великих