"Лион Фейхтвангер. Настанет день" - читать интересную книгу автора

разминали ноги, обутые в неудобные парадные башмаки на высокой подошве,
пытались отогреть руки грелками с горячей водой, которые они прятали в
широких рукавах парадной одежды.
Большинство чувствовало себя дьявольски униженными тем, что им
приходится теперь испытывать еще и все эти мелкие неудобства только ради
того, чтобы на торжественном заседании утвердить законы, которые навсегда
лишали их власти и подчиняли произволу этого Домициана, этого беспредельно
наглого правнука мелкого конторского служащего. Но даже самые храбрые не
решились уклониться.
То там, то здесь недовольные разговаривали вполголоса.
- Нет, все это стыд и позор, - вдруг не выдержал сенатор Гельвидий -
тощий, долговязый, морщинистый старик, и хотел было покинуть зал.
Публию Корнелию с трудом удалось удержать его.
- Я вполне понимаю, мой Гельвидий, - сказал он, все еще держа его за
рукав, - что вы не хотите иметь никакого дела с подобным сенатом. При
таком императоре нам всем хотелось бы сорвать с туники пурпурную кайму. Но
чего вы достигнете, если сделаете красивый жест и уйдете отсюда? Император
сочтет это за дерзкое упрямство, и рано или поздно вас ждет расплата. Та
робкая, приниженная жизнь, которую мы вынуждены вести, это не жизнь, и
сколь многие из нас предпочли бы ослепительную и величественную смерть. Но
демонстративное мученичество бессмысленно. Сохраните благоразумие, мой
Гельвидий. Важно, чтобы те, кто любит свободу, уцелели в такое время.
Важно, чтобы они остались жить, даже если их жизнь и убога. - Корнелий был
гораздо моложе Гельвидия, он был одним из самых молодых сенаторов, но,
несмотря на молодость, на лице его залегли глубокие, угрюмые морщины. "Это
он должен бы уговаривать меня, - думал Корнелий, мягко оттесняя Гельвидия
на его место, - а не я его. Правда, мне легче, чем ему. Я живу для того,
чтобы записывать все происходящее при нынешнем тиране. Если бы я постоянно
не повторял себе этого, то, вероятно, тоже не имел бы сил выносить такую
жизнь".
Наконец, за несколько минут до восхода солнца, прибыл Домициан. Двери
здания распахнули настежь, чтобы заседание могло считаться публичным, и
весь народ увидел императора, блистающего на своем возвышении. Облаченный
в пурпур и золото, торжественно восседал он, готовый сохранять до конца ту
же величественную позу. Он желал, чтобы те четыре закона, которые
подлежали сегодня рассмотрению, его законы, были обсуждены и утверждены со
всей возможной помпой.
Самый важный из этих законопроектов, дававший императору пожизненную
цензуру и право исключать сенаторов из состава сената, стоял в повестке
дня третьим. Необходимость такого закона была обоснована сенатором Юнием
Маруллом, чье имя он и должен был носить. У этого элегантного старика
выдался сегодня удачный денек, он чувствовал себя помолодевшим. Марулл,
который с такой страстью задолго подготовлял себе всякие острые ощущения,
теперь наслаждался предстоящей местью своим пуритански настроенным
коллегам за враждебную иронию, с какой они нередко нападали на него, на
этого "легкомысленного, утонченного сластолюбца". Сидя в торжественных
позах и снедаемые гневом, эти республиканцы-консерваторы вынуждены были
выслушивать, как их коллега Марулл, прославленный адвокат, с напускной
деловитостью разъясняет им, что в целях устойчивости государственного
управления сенату просто необходимо передать императору пожизненную