"Лион Фейхтвангер. Гойя, или Тяжкий путь познания" - читать интересную книгу автора

вопросы и болтать, сколько душе угодно - это не мешало ему работать.
Мастерская была под запретом лишь после очень раннего ужина; тогда он
пускал к себе только по собственному выбору друга или подругу или же
коротал время в одиночестве.
Итак, появление аббата не рассердило его, пожалуй, он был даже рад.
Франсиско чувствовал - сегодня он так и не "увидит" то, что маячило перед
ним, то заветное, чего не добиться трудом, что приходит само.
Лениво следил он за аббатом, который расхаживал по мастерской. Толстяку
никогда не сиделось на месте, поразительно легко ходил он по комнате. У
него, у дона Дьего, такая уж привычка: где бы он ни был, все рассмотрит,
все потрогает и положит на прежнее место - книги, бумаги, что попадется
под руку. Гойя, хоть он и видел людей насквозь и знал аббата уже давно,
так и не мог разобраться, что это за человек; ему казалось, что аббат -
большой умница - весьма искусно носит маску. Из-под высокого прекрасного
лба дона Дьего глядели проницательные веселые глаза, нос у него был прямой
и приплюснутый, рот большой и чувственный. Бледное жизнерадостное
энергичное лицо совсем не подходило к черной сутане. Аббат был скорее
неуклюж, но во всем его облике чувствовалось что-то щеголеватое - даже
сутана казалась на нем изящной; из-под тяжелого черного шелка виднелось
дорогое кружево, пряжки на башмаках сверкали драгоценными камнями.
Расхаживая по просторной мастерской, аббат пересказывал всякие сплетни,
весело иронизируя, иногда довольно зло и всегда интересно. Он знал все
новости; у инквизиторов он был своим человеком, так же как и в кругу
свободомыслящих.
Франсиско обращал на него мало внимания. Но вдруг услышал, как тот
сказал: "Сегодня, когда я присутствовал при утреннем туалете доньи
Каэтаны..." Гойя подскочил в сильном волнении. Но что это? Он видел, как
аббат шевелит губами, и не слышал ни слова. Его охватил безумный страх.
Неужто опять та болезнь, ведь он же излечился окончательно? Неужто опять
глухота? Он бросил испуганный беспомощный взгляд на старинную деревянную
статуэтку пречистой девы Аточской. "Да оградят меня пречистая дева и все
святые", - мысленно сказал он, несколько раз мысленно повторил эти слова,
- только эти слова и пришли ему на мысль.
Когда он снова стал слышать, аббат рассказывал о докторе Хоакине
Перале, который, очевидно, тоже присутствовал при утреннем туалете
герцогини Альба. Доктор Пераль недавно вернулся из-за границы, и чуть ли
не на следующий же день в мадридском обществе пошла о нем слава как о
лекаре-чудодее: говорили, будто он поднял со смертного одра графа Эспаха.
Аббат рассказывал, что доктор, сверх того, сведущ во всяких искусствах и
науках, что он душа общества, что все наперебой приглашают его к себе. Да
только он избалован, заставляет себя просить. Герцогиню Альба он, правда,
навещает ежедневно, и она чрезвычайно его ценит.
Франсиско старался дышать спокойно. Хорошо бы, чтоб Агустин и дон Дьего
не заметили припадка; уж очень они оба зоркие.
- Мне еще ни один из этих брадобреев и кровопускателей не помог, -
заметил он ворчливо.
Только очень недавно лекарям было дозволено отделиться от цирюльников в
самостоятельную корпорацию. Аббат улыбнулся.
- Я думаю, дон Франсиско, - сказал он, - что доктора Пераля вы напрасно
обижаете. Он знает латынь и анатомию. Что касается латыни, я могу говорить