"Константин Александрович Федин. Необыкновенное лето (Трилогия - 2) " - читать интересную книгу автора

безудержностью своего суда, разгулом страсти своей, крепче укоренит то
прошлое, которое сейчас корчует?
- Никогда, Александр Владимирович, никогда, говорю я, ибо он, корчуя,
насаждает!
- Хотел бы я думать так, как вы! Но разве не смоет этот карающий поток
слабенькие саженцы, которые мы едва видим в его водовороте?
- Слабенькие? Вы называете их слабенькими? Да самый поток-то извергнут
одним таким ростком - великой идеей насаждения государства на совершенно
народной основе. Поток-то этот всеразрушающий новым государством и
направляется! Этим слабеньким, как вы говорите, саженцем!
- Однако не слышно ли слепой стихии в нашем окраинном свисте и топоте
конниц?
- Разве что всякое величие может быть названо стихией! Да и не
окраинный это свист и топот! Мне слышно другое. Сейчас сказано бессмертное
слово, слово о власти труда, которое свяжет все окраины в целое!
- И неделимое?
- И неделимое!
- Но об этом и на Дону говорят, Арсений Романович...
Пастухов как будто поддразнивал его, любуясь священной серьезностью, с
какой он выкладывал свои убеждения. Но игра не мешала Пастухову согреваться
пылом неусмиримой веры в седоволосом растрепанном человеке, и он
чувствовал, что спор влечет к тому самому главному, о чем думалось с каждым
днем больше и больше, - о своем месте в происходящем.
- На Дону! - с возмущением сказал Дорогомилов и даже отворотился
прочь, показывая, что такого довода он себе решительно не представляет. -
Там говорят о неделимой России прошлого. А тут народ настолько сметает все
прошлое, что...
Дорогомилов неожиданно схватил Пастухова за лацкан и, подергивая книзу
на каждом слове, провещал в каком-то сурово восхищенном рвении:
- ...народ будет вынужден взять на себя все будущее и по необходимости
построить свой совершенно иной мир. Как поется в гимне! Да-с! И это будет
великий подвиг!
Он тут же застеснялся своего душевного рывка и отскочил сейчас же в
сторону, как только досказал о подвиге.
Мысль его поразила Пастухова. В том, как было выговорено слово
"необходимость", точно впервые обнажился настоящий смысл непременности и
такой предрешенности, что уж будто новому миру ничего не могло оставаться,
как только возникнуть. И то, что слово это сказано было старым человеком
без какого-нибудь страха или опасения перед будущим, но с юношеским
восторгом, наполняло его пророческой силой, которая тотчас, как всякая
сила, оказала действие, вызвав в Пастухове желание ей подчиниться. Но он
слишком привык начинать с возражений встреченному факту и сразу понял
смешную сторону своего желания: хорош бы он в самом деле был, если бы упал
в объятия этому чудаку в сюртуке, вдруг признав в нем самого убедительного
из пророков, которые до сих пор ни в чем Пастухова не убедили! И,
повременив, пока не улеглась потребность слиться чувством с перетревоженным
Арсением Романовичем, Пастухов сказал:
- Вы убеждены, что разум переборет страсти прежде, чем они подчинят
себе события?
- Он не собирается бороть страсти, это было бы гибелью. Он их