"Константин Александрович Федин. Необыкновенное лето (Трилогия - 2) " - читать интересную книгу автора

цоколю дома, с ножонками, раздвинутыми на асфальте в виде азов. Асфальт был
исплеван. Они повернули головы к Пастухову, ожидая, скажет ли он что-нибудь
или пройдет молча, и в одной из довольно запачканных мордашек он узнал
своего Алешу. Он шагнул к ним.
- Что вы тут делаете?
- Играем, - сказал Алеша.
- Как играете? Во что?
- А в кто дальше доплюнется.
- Гм, - заметил Пастухов с неопределенностью, но тотчас прибавил
ледяным голосом, еле двигая натянутыми губами: - Пошел сейчас же домой и
скажи маме, что я назвал тебя болваном и не велел пускать на улицу.
Он порхнул взглядом по плевкам. Откуда они брались? Этот дом обладал
необъяснимой притягательной силой для мальчишек, они льнули к нему, как осы
к винограду. Алешу было немыслимо уберечь от них: если его выпускали на
улицу, он встречал там одних, в саду его ждали другие, на черной лестнице
третьи, в комнатах Арсения Романовича четвертые. Может быть, во встречах с
мальчиками не было ничего дурного (Александр Владимирович считал, что дети
должны расти, как колосья в поле, - среди себе подобных, а не как цинерарии
- каждый в своем горшочке), но мальчиков было слишком много. Ольга Адамовна
протестовала, чтобы ее посылали в город с хозяйственными поручениями и
чтобы Алеша оставался без присмотра. Она даже попробовала пролепетать, что
это не ее обязанность - ходить по базарам. Но не может, в самом деле,
Пастухов допустить, чтобы мадам сидела дома, а по базарам ходила Ася. Такое
время. Надо мириться. Именно - время, то есть все эти неудобства происходят
до поры до времени: кончится ужасная братоубийственная распря, и Александр
Владимирович возвратится в свой петербургский кабинет карельской березы. А
пока все должны терпеть.
В конце концов Пастухов терпел больше других. Он привык работать,
привык, чтобы театры ставили его пьесы. А сейчас в театрах только
разговаривали о работе, но работы никакой не делали, потому что пьесы
Пастухова перестали играть. В театрах говорили об античном репертуаре,
Софокле и Аристофане, о драматургии высоких страстей, Шекспире и Шиллере, о
народных зрелищах на площадях, о массовых действах и о зрителе, который сам
творит и лицедеет вместе с актерами. Но в театрах не говорили о Пастухове,
о его известных драмах и, право, недурных комедиях. А ведь пьесы его
ставили не только у Корша или Незлобина, они подымались и до Александринки.
Иногда знакомые актеры, встретив его на улице, расцеловавшись и порокотав
голосами с трещинкой - как жизнь и что слыхать? - начинали патетически
уверять, что он один способен написать как раз то, что теперь надо для
сцены - возвышенно, великолепно, в большом плане (громадно, понимаешь,
громадно! - говорили они), потому что, кроме Пастухова, никого не осталось,
кто мог бы за такое взяться (мелко плавают, понимаешь? - ну, кто, кто? да
никого, никого!). Но, отволновавшись, они доверительно переводили
патетические ноты на воркование лирики, и тогда получалось, что напиши
Пастухов свою возвышенную пьесу, ее никто не поставит, потому что наступила
эпоха исканий нового и, стало быть, распада старого, все ищут и не знают -
чего ищут, но все непременно отвергают сложившиеся формы, а Пастухов и
хорош тем, что имеет свое лицо, то есть вполне сложился (Пастухов - это
определенный жанр, понимаешь? - тебя просто не поймут, не поймут, и все! -
да и кто будет судить, кто?).